Пока у нас нет диалектологического атласа русского языка, география слов остается мало и не точно известной; в своих суждениях мы отправляемся тут от приурочения слов по губерниям в «Опыте областного великорусского словаря» АН с «Дополнением» к нему (1858) и в «Толковом словаре живого великорусского языка» В. И. Даля (1863—1866). Эти указания словарей XIX века не полны и не всегда достаточно точны. С. А. Копорский не удерживается от соблазна произвольных географических приурочений по догадке — и все в пользу севернорусского наречия. Если отбросить эти предположительные локализации, то получим довольно значительную группу слов, которые «нельзя отнести к какому-нибудь определенному говору»[65].

Большинство, если не все приведенные здесь слова нельзя считать диалектизмами для литературного языка середины XIX века не потому, что «говоры недостаточно изучены», как поясняет С. А. Копорский, а потому, что они давно стали общенародными, вошли в национальный русский язык на протяжении XVII— XVIII веков, да и литературный язык освоил их раньше начала деятельности Некрасова.

Кроме того, общенародными можно считать еще и: очеп (1. жердь, на которой подвешивают колыбель; 2. жердь для бадьи у колодца), денник (загон для скота), лавы (мостки по болоту, через ручей, плот у берега для стирки), лядащий (ленивый, негодный), ядреный (крепкий, здоровый).

Отличие этой маленькой группы слов в том, что в эпоху Некрасова, как и сейчас, они не были включены в словарный состав литературного языка; это народные разговорные элементы национального языка, вводимые в литературный язык «цитатно», например, в «прямую речь».

Важно указание С. А. Копорского на то, что на протяжении XIX столетия некоторые южнорусские диалектизмы перешли в состав литературного языка (например: косарь, пахать), и, наоборот, некоторые севернорусские диалектизмы из нейтрального пласта литературной лексики перешли в категорию диалектизмов (например, кочень вытеснено южнорусским кочан, или пригожий).

В заключительных главках статьи С. А. Копорского речь идет о принципе отбора диалектизмов и их стилистического использования. Можно согласиться, что незаменимые диалектизмы у Некрасова, то есть те, для которых не находится синонимов в литературном языке, обусловлены реализмом изображения народной жизни; можно согласиться, что включение диалектальных синонимов к словам литературного языка отражает демократические тенденции Некрасова, его стремление демократизировать литературный язык. Я добавил бы еще, что диалектизмы у Некрасова не пестрят на фоне канонического литературного языка, так как он включает их изредка в окружении освоенной литературным языком лексики. Для наглядности приведу один пример:

(«Коробейники». Там же, т. 2, с. 125)

Слово важеватые (разговорчивые, приветливые) — совсем свежее пополнение литературного языка, — вводится в контексте хорошо известных уже в пору Некрасова народных речей.

Из обобщений, сделанных в статье С. А. Копорского, остается недоказанным постулатом лишь одно: о нарочитом употреблении Некрасовым таких диалектальных слов, какие имеют свой омоним в литературном языке (это — по усвоенной от акад. В. В. Виноградова новой теории омонимии, а попросту говоря: об употреблении слов, которые имеют разные значения в диалекте и в литературном языке). Отсюда еще более шаткое допущение, что читатель понимает такие слова, так сказать, «по-литературному», а Некрасов понимал их диалектально. Ни один из приведенных в статье примеров не убеждает в правильности этого обобщения.

Вот они:

1) Горенка — читатель якобы понимает, как «чистая половина» избы, а у Некрасова это будто бы значит: «холодное летнее помещение в другой клети». Я думаю, что и поэт и его читатель одинаково понимают это слово, как «отдельная комната, светелка в избе» (без всяких этнографических подробностей);

2) гумно — читатель понимает, как «помещение, постройка для молотьбы (в крестьянском хозяйстве)», а у Некрасова (в поэме «Саша») якобы «сохраняет общее значение места, а не поверхности, на чем молотят». Нет никаких оснований приписывать тут Некрасову особое значение, отличное от того, какое нам, читателям, доступно, оно определено выше;

3) колотят цепами — читатель понимает: «молотят (снопы)», а у Некрасова это будто бы сельскохозяйственный термин, как в ярославских и калининских говорах, где глагол колотить можно сочетать со словами лен и снопы, но нельзя будто бы сказать, например: колотил его по спине кулаками. Все это так тонко, что и рвется, представляется мнимым, надуманным построением. К тому же все эти три слова не следует считать диалектизмами, ибо они — давнее достояние литературного языка и понимаются всеми одинаково. Диалектологические и этнографические тонкости проф. С. А. Копорского могут затемнить здесь ясные тексты Некрасова.

В итоге — тщательное и весьма ценное исследование С. А. Копорского показало, как ничтожен удельный вес диалектизмов в строгом смысле слова в поэтическом языке Некрасова. Пяток южнорусских, около двадцати севернорусских, да еще пяток общенародно-разговорных слов, неизвестных раньше литературному языку, — вот и все обогащение за счет диалектизмов. Это составит не более десятой доли одного процента (то есть 1/1000) всего словарного состава поэзии Некрасова. Так же невесомы и грамматические диалектизмы.

Следовательно, народность поэтического языка Некрасова никак нельзя основывать на полном владении родным ему ярославским диалектом, ни на хорошем знании многих других народных диалектов, как это чаще делали.

Некрасов обновляет и значительно обогащает язык поэзии словами, конструкциями и оборотами общерусского национального языка, смелее других черпая из простонародного разговорного языка и народной поэзии свежие средства, а не уснащает его диалектизмами или арготизмами.

Но главное основание народности языка Некрасова в том, что он — чем позже, тем больше — освобождается от традиции высокого языка поэзии, противопоставленного раньше всем другим типам литературного языка. Преодоление этой обособленности языка поэзии — главная заслуга Некрасова в истории русского литературного языка.

Общенародный грамматический строй и общенародный словарный запас языка становятся господствующей стихией в поэтическом языке Некрасова. Мужественное, смелое, мудрое и дальновидное проведение реформы литературного языка проходило в ожесточенной борьбе с эпигонами «пушкинской гармонии», «пушкинской фактуры». Некрасов сознательно добивался уничтожения дистанции между языком поэзии и языком публицистики, газетного очерка. Это — в одном направлении, а в другом — между языком поэзии и общенародным разговорным языком, вплоть до его простонародного типа, от которого особенно брезгливо ограждали литературный язык жрецы чистого искусства.

И поныне это дело Некрасова продолжается, этот его завет выполняется упорным и плодотворным трудом современных поэтов.

А тогда Некрасову надо было для этого вытравить свои лирические трафареты (книга «Мечты и звуки»), преодолеть не только развенчанные традиции романтизма в поэзии, но и влияние А. В. Кольцова, М. Ю. Лермонтова, А. С. Пушкина. Реминисценции из кумиров русской литературы того времени надо было приглушить дерзким сочетанием их с «прозаизмами» или «мужицкой речью» (как называли элементы народности в его языке защитники «пушкинского начала»). Вот примеры: