Тимофей не знал, что ответить. Ему было обидно за свою ошибку, за то, что Лаврикин так грубо его отчитывает. И в то же время он сознавал, что тот прав: я на самом деле растерялся, испугался.

На другой день в столовой, во время обеда, Лаврикин намеренно громко рассказал об этом случае командиру другого отделения сержанту Красинскому.

— Речкалов просто струсил, — закончил он.

— Струсил? — повел покатыми плечами Красинский, деловито обсасывая сахарную кость. — Скорей подрастерялся, молодой же солдат…

Разговор слышали все. Нажметдинов, выглянув в раздаточное окошко, в сердцах стукнул поварешкой. Тимофей поперхнулся борщом, покраснел, в голове застучало: «Зачем он так? Нет, я не трус…»

Он открыл рот, чтобы ответить Лаврикину чем-нибудь резким, злым, но от дверей раздался знакомый рокочущий баритон старшины Ишкова:

— К чему делать такие поспешные выводы, Лаврикин? Смел или труслив человек — на такой мелочи не проверишь…

— Правильно, — отозвался Нажметдинов и опять стукнул поварешкой — на сей раз от удовольствия.

Ишков уселся за общий стол, ему подали борщ. Он взял хлеб, ложку, однако прежде чем начать есть, сказал:

— Но ты, Лаврикин, надеюсь, растолковал Речкалову, как и когда кричит филин? И вообще о голосах птиц и зверей, об их повадках говорил с солдатом? Ты ж понимаешь, как это важно…

— Нет, не говорил.

— Жаль, жаль. Ну, тогда я расскажу хоть один случай. Слушай, Речкалов. Да и остальным не помешает. — Ишков звучно откашлялся. — Однажды нес я службу на берегу протоки. Лежу в дозоре на опушке, поглядываю, послушиваю. Засекаю: кукушка кричит. Что ж, кукушка. В здешних местах эта птица привычна. Про себя загадал: сколько лет жизни накукует? Кукушка прокричала три раза и смолкла. Меня, понятно, досада взяла…

Солдаты заулыбались, кто-то проговорил: «Натурально, охота подольше пожить». Ишков продолжал:

— Только успел я подосадовать, слышу: кукушка опять прокуковала три раза. И опять тишина. И опять кричит три раза. Кричит негромко, но внятно. Сомнение меня взяло: что она так кукует, будто по расписанию? О своих подозрениях сообщаю напарнику, он смеется: ерунда, мол. Все-таки я решил проверить. Пустился на хитрость. Приставил ко рту руки и крикнул трижды по-кукушечьи. Слышу: кукушка мне отвечает. Э, прикидываю, что-то тут не то. Еще раз перекликнулся с этой кукушкой. И вдруг в кустарнике затрещало. Оттуда человек прямо на нас. Взяли мы его. Оказался лазутчиком. Немного спустя таким же манером задержали и другую «кукушечку»… Вот как иногда бывает, Речкалов… Понял, друже?

— Понял, — ответил Тимофей.

— И ты понял, Лаврикин?

Тот пробурчал невнятное.

— Ну, то-то, — сказал Ишков и опустил ложку в густой наваристый борщ. — А сейчас будем подкрепляться. Харч уже остыл…

Пообедав, пограничники вышли из столовой. В ней остались только Ишков и Тимофей. Тимофей тоже пообедал, но медлил, не уходил, бросая взгляды на Ишкова. Выпив компот, тот потянулся за фуражкой:

— Спросить хочешь, друже?

— Хочу, если разрешите… Вот вы рассказывали, как нарушителей задержали… Когда это было?

— Года полтора с гаком назад, — подумав, ответил Ишков.

— А после этого… у вас были задержания?

— Нет, не было.

— А на заставе?

— И на заставе не было. У нас, друже, давно спокойно на участке…

— Вот как, — протянул Тимофей. — Спокойно… Так, чую, срок службы кончишь и в лицо живого нарушителя не увидишь…

— А тебе шибко хочется его, живого, встретить? — убирая со стола грязную посуду, шутливо бросил Нажметдинов.

— Хочется, — ответил Тимофей.

Ишков неторопливо и веско сказал:

— Возможно, и встретишь. Сегодня все спокойно и завтра все спокойно, а послезавтра, глянь, пожалует гость. На границе всякое бывает…

Перед вечером Ишков отправился на охоту, пригласив с собой Тимофея. Тимофей не был любителем охоты, но ему хотелось прогуляться, и он согласился. Ишков прихватил двустволку и вещевой мешок. Они пошли на озеро, находившееся в тылу заставы. Весенний перелет был в разгаре. Над головой проносились, тяжело рассекая воздух крыльями, дикие гуси и утки. Бесчисленными стаями плавали они и на оттаявшем озере.

Схоронившись в камыше, Ишков и Тимофей затихли. Ждать пришлось недолго. Вверху захлопали крылья. Ишков вскинул ружье и, почти не целясь, выстрелил. Гусь серым камнем полетел вниз. Через несколько минут показалась утиная стая, за ней вторая. Загремели выстрелы: Ишков стрелял влет без промаха.

— Хватит, друже, — сказал он чуть погодя. — Пошли до дому…

Они собрали в мешок трофеи — два гуся и семь уток — и зашагали к заставе. По пути им встретилась сверкавшая лаком «Победа». Когда они поравнялись, машина остановилась и из нее высунулся пожилой мужчина с седой клинообразной бородкой, волосы же из-под кепки торчали совершенно черные.

— Здорово, старшинка, — приветствовал он Ишкова. — Каково охотничал?

— Неплохо, Иван Кузьмич, — улыбнулся Ишков. — Куда направление держите?

— На четвертую ферму, паря. Там окот овец начался… Ну, будь здоров! Привет Мелекяну!

«Победа» поехала дальше, качаясь на ухабах.

— Кто это? — спросил Тимофей.

— Бакушев. Председатель здешнего колхоза «Пограничник».

— Бакушев? — переспросил Тимофей. — У него дочь есть? Таня?

— Есть. А ты уже успел узнать про это?

— Мы с ней в дороге случайно встретились…

Тимофей вспомнил озорное, смеющееся лицо девушки.

Странно, но почему-то всю обратную дорогу он думал о Тане Бакушевой.

После двухдневного пребывания в отряде, на партийном активе, вернулся капитан Мелекян. Едва лошади капитана и его коновода въехали в распахнутые ворота заставы, повалил снег, закрутил ветер — и понесло, понесло, словно Мелекян привез с собой непогоду.

Ох, эти весенние метели в Забайкалье! Начинаются они неожиданно, коварно. Смотришь — небо бездонное, чистое, пригревает солнце, дует ласковый ветерок. Но вот ветер резко усиливается, он уже воет, ревет, сшибает с ног. По небу ползут низкие, набухшие снегом тучи. Пройдет каких-нибудь полчаса, а непогода уже властвует вовсю: как в падучей, бьется ледяной ветер, несет снеговерть, вокруг темно, ничего не разберешь.

«Худо тому, кого застанет буран на дворе, — подумал Тимофей, прислушиваясь к завываниям ветра за окном. Стены казармы содрогались. — Сейчас каждый норовит укрыться под крышу, а тут сами идем. Что поделаешь, служба такая…»

И, поеживаясь, он стал готовиться в наряд.

Ну, и намучались они с Ишковым в этом наряде! Дозор был дневной, но тьма, как ночью. Ноги тонули в рыхлом, глубоком, по колено, снегу, ветер рвал одежду, швырял на землю, снежные хлопья секли лицо, забивали глаза, рот. В чащобе было тише, но на открытых местах доставалось. Черт бы побрал этот буран!

На заставу Тимофей возвратился полуживым. Он настолько ослабел и замерз, что пальцы не слушались и он не мог расстегнуть полушубок. Ишков подошел и, блестя плешиной, помог ему:

— Окоченел, друже? Да, намаялись мы. Треклятая погодка…

— Еще как намаялись! — с сердцем ответил Тимофей, стаскивая мокрые разбухшие сапоги. — А какой прок от того?

— То есть как это какой прок? — не понял Ишков.

— Да так… Мы маялись с вами, а нарушитель и не думал идти…

— А ты откуда знаешь, думал он или не думал? — насупил Ишков белесые брови.

— Я-то точно не знаю. Но участок-то наш спокойный, чуете?

— Чую, чую… Чую вот что: не понимаешь ты границы. Я тебе повторяю: сегодня спокойно и завтра спокойно, а послезавтра может такое завариться, понял?

Тимофей, не отвечая, ожесточенно протирал паклей разобранные части автомата.

Ишкову не понравился этот разговор: парень охладевает к службе. Ишков доложил начальнику заставы, тот ответил, что и отделенный жалуется на Речкалова: небрежно несет службу.

— Лаврикину-то особенно нельзя верить, — заметил Ишков.

— Конечно, — согласился Мелекян. — Но вам-то я верю… Короче говоря, надо разобраться в этом деле…