Анатолий, узнав о смерти отца, заплакал. Утешая его, Марфа Игнатьевна тоже прослезилась. От мужа она всю жизнь ничего не видела, кроме побоев и издевательств, и все-таки было жаль его, мертвого. Гладя сына по вздрагивающей голове, Марфа Игнатьевна думала о том, что Анатолию скоро исполнится восемнадцать, скоро и ему пришлют повестку. И сердце ее тревожно сжималось.

Анатолия она провожала с того же узкого, тесного перрона. Но толкучки и суеты теперь не было, вокзал был почти безлюден. По асфальту курилась поземка. Анатолий, довольный, радостный — наконец-то и он в армии! — поцеловал ее в лоб, а у нее помертвело лицо.

Давно уже скрылся в сумерках поезд, а она все стояла одна на платформе и смотрела ему вслед.

Работала Марфа Игнатьевна в артели, изготовлявшей для фронта стеганые куртки, брюки, варежки. Склонившись к стрекотавшей швейной машине, она гадала, на какой участок фронта попадет Толя. Но письмо от него пришло совсем из другого конца — с Дальнего Востока. Выяснилось, что Анатолий при формировании частей был направлен в пограничные войска и служит ныне на одной из застав на Амуре.

Марфа Игнатьевна понимала, что жизнь на дальневосточной заставе не так опасна, как на фронте. Но знала она из писем сына и то, что там, на дальневосточной границе, стоят японцы, враги, которые хотят нанести нам удар в спину и с которыми рано или поздно придется разделываться.

Анатолий писал ей аккуратно два раза в месяц. И вдруг с августа сорок пятого года письма прекратились…

Константин долго не отвечал Марфе Игнатьевне. Она уж стала беспокоиться, удастся ли ему устроить ее поездку на заставу? Как посмотрит на такую поездку окружное начальство? Наконец, когда Марфа Игнатьевна потеряла всякую надежду, ее вызвали в райвоенкомат и вручили командировочное удостоверение, пропуск в пограничную полосу, требование на проезд, деньги. Следом пришла и весточка от Кости.

Собралась Марфа Игнатьевна быстро: сунула в саквояж буханку хлеба, круг колбасы, десяток вкрутую сваренных яиц, закрыла ставни, повесила на дверях замок, хоть было лето — накинула на плечи черную шаль и пошла на станцию.

Военный комендант станции обычно любил показать свою власть: там, где дело можно было сделать за две-три минуты, растягивал его на час, два, а то и на полдня. Но Марфе Игнатьевне он оформил билет без промедления; удивляя своих подчиненных, проводил ее к поезду, устроил в вагоне.

В купе, кроме Марфы Игнатьевны, ехали молодожены — оба агрономы, оба юные, оба белобрысые — и средних лет, страшно костлявый, железнодорожник. Молодожены все время не расставались друг с другом: они вместе гуляли по коридору, вместе бегали на остановках за покупками, вместе ходили умываться. Занятые друг другом, окружающих они не замечали. Железнодорожник тоже не обращал внимания на Марфу Игнатьевну. Он лежал, прикрывшись кителем, на верхней полке — нижнюю, что поделаешь, пришлось уступить этой суровой, молчаливой старухе — и читал какие-то технические книги. Временами он взглядывал в окно и басом, спугивая молодоженов, оповещал, что сейчас будет такая-то станция. Железнодорожник ни разу не ошибся, и Марфа Игнатьевна подумала: «Вот и ладно, с ним не проеду свою остановку».

Она целыми часами сидела у окна, как у себя дома на сундуке. Мелькали рощи, поляны, речки, мосты, деревни; по дорогам пылили грузовики. В вагоне было жарко, душно, сердце начинало давать перебои — тогда Марфа Игнатьевна выходила в тамбур, на сквозняк. Прислонившись к толстому, плохо промытому стеклу, она думала о том, что когда-то по этой же дороге проехал на Восток ее сын…

Питалась Марфа Игнатьевна по-дорожному, утром и вечером, когда проводники разносили чай. Она резала окаменевшую колбасу, размачивала в чае засохший хлеб. Железнодорожник, ходивший есть в вагон-ресторан, не догадывался проводить ее туда, чтоб она хоть раз попробовала горячего. Молодожены, выскакивавшие на каждой остановке за вареной картошкой, свежими огурцами или молоком, не догадывались купить и ей того же.

На пятые сутки миновали Иркутск. В купе вошел сержант железнодорожной милиции и козырнул заученным жестом:

— Попрошу предъявить документы…

Он вернул документы агрономической чете и железнодорожнику, а паспорт, пропуск и командировочное удостоверение Марфы Игнатьевны вертел, поглядывая на женщину. Молодожены этого не заметили, а железнодорожник приподнялся на локте, насторожился: что-нибудь неладное?

Вздохнув, сержант спросил:

— Стало быть, вы мамаша Анатолия Маслова?

— Да, — ответила Марфа Игнатьевна.

— Возьмите, — протянул сержант документы. — А ведь я знал Анатолия Маслова… Правда, в лицо не видал, но служили в одном отряде, слыхал про него… Я ведь бывший пограничник. Отслужил на границе — пошел в милицию. Вроде боевые традиции продолжаю.

Уже от дверей сержант сказал:

— Товарищ Маслова, я вот пройду состав, проверю документы, а потом зайду к вам. Потолковать хочу немножко… Можно?

— Можно, — ответила Марфа Игнатьевна.

Но поговорить с ней милиционеру не удалось. Когда он вернулся в купе, Марфы Игнатьевны там не было: вышла в тамбур. Однако сержанту очень хотелось поговорить, и он рассказал пассажирам все, что знал об Анатолии Маслове.

— Вот он какой был, — закончил сержант. — А это, стало быть, его мамаша… Передайте ей мой поклон, мне сейчас сходить…

Возвратившись из тамбура, Марфа Игнатьевна не узнала попутчиков. Они были взволнованы и словно чем-то сконфужены. Молодая жена, покашливая, спросила ее, не душно ли в купе. Молодой муж, не дожидаясь ответа, помчался к проводникам требовать, чтобы включили вентиляцию. Железнодорожник то советовал ей прилечь отдохнуть, то предлагал почитать одну из своих технических книг, то приглашал пообедать в ресторане. Молодожены бегали на остановках за покупками, о которых она и не просила.

Это неожиданное внимание смущало и утомляло Марфу Игнатьевну. Раньше, когда спутники будто не видели ее, она чувствовала себя лучше.

…На рассвете, стараясь не разбудить еще спавших пассажиров, Марфа Игнатьевна сошла на маленькой станции. Солнце едва выглядывало из-за леса, было свежо. На стеблях поблескивала роса. Прижав саквояж к груди, Марфа Игнатьевна осмотрелась и заметила, как к ней от вокзальчика почти бежал высокий военный в зеленой фуражке. «Костя», — догадалась Марфа Игнатьевна.

Это был он. Подтянутый, в начищенных до блеска сапогах, скрипя ремнями, Костя остановился возле нее. Лицо — такое же, как на фотографии, где он с Анатолием: курносый, бугристые надбровные дуги, глубоко запрятанные, чуть косящие глаза. Только резче стали складки у рта.

— Здравствуйте, Марфа Игнатьевна, — сказал Костя и обнял ее.

Она, приподнявшись на носки, поцеловала его в щеку.

— Вот хорошо, что вовремя поспел к поезду… Мне ночью позвонили из округа, чтоб встречал… Ну, я в бричку — и скорей сюда… Пойдемте, Марфа Игнатьевна, там стоит бричка. От станции до заставы недалеко, километров тридцать… Разрешите саквояж…

Костя говорил возбужденно, хотя старался сдержать себя. Марфа Игнатьевна тоже разволновалась, на ее лице появились бурые пятна.

Они приблизились к пароконной армейской бричке, стоявшей под старой развесистой березой за вокзалом. Ездовой — коренастый пограничник с облупившимся от солнца носом — козырнул начальнику, а Марфе Игнатьевне сказал:

— Здравия желаю, мамаша.

— Здравствуй, сынок, — ответила она.

Ее подсадили, устроили там, где было больше сена. Лошади тронулись.

Дорога шла лесом. То и дело бричку подбрасывало на ухабах и рытвинах, из-под колес клубилась красноватая пыль, оседала на одежде, похрустывала на зубах. Марфу Игнатьевну швыряло то с боку на бок, то от Кости к ездовому. Сердце заходилось, и она боялась, как бы не случился припадок. Но все обошлось благополучно, и часа через четыре они добрались до места.

Свежевыбеленный одноэтажный домик заставы и хозяйственные постройки хоронились в зелени: вокруг единой семьей росли белая и черная береза, тополь, лиственница, сосна. Пониже, у берега, который лизали свинцовые волны Амура, рдели кусты шиповника и краснотала.