Увидев остановившуюся во дворе бричку, пограничники высыпали на крыльцо, нестройно, вразброд поздоровались с Марфой Игнатьевной. На нее смотрели с уважением, жалостью и любопытством.
Константин предложил ей отдохнуть с дороги, умыться, позавтракать, но она попросила проводить ее на могилу Анатолия. Поддерживая Марфу Игнатьевну под руку, он повел ее к сопке. Пограничники, не решаясь пойти за ними, издали наблюдали за начальником заставы и матерью Маслова.
— Вот, значит, как оно, — раздумчиво сказал один из солдат.
— Да, брат, — в тон ему ответил другой.
Могила находилась у подножия небольшой сопки. Она была обложена дерном и обнесена деревянной изгородью, выкрашенной в зеленый, пограничный цвет. В изголовье стоял обелиск с латунной пятиконечной звездой. Вокруг могилы щетинилась чащоба молодой лиственницы.
Поджав губы, опустив голову, Марфа Игнатьевна неподвижно стояла у могилы и сухими, горящими глазами смотрела на нее. Жаркий июльский ветер теребил ее седые пряди, трепал черную шаль.
Словно очнувшись, Марфа Игнатьевна огляделась по сторонам. В кустах, подальше, она увидела еще четыре могилы.
— Чьи это? — спросила она.
— Наших пограничников. Погибли в том же бою, под Рождественской, — ответил Константин, стоявший поодаль.
Марфа Игнатьевна обошла эти могилы и постояла у каждой из них так же долго, как и у могилы сына. Потом вернулась к могиле Анатолия, села на лавку около ограды и сказала Константину:
— Ну, а теперь расскажи мне все… Как это было…
— Да я же писал вам, — ответил тот, болезненно морщась.
— Все равно. Рассказывай…
…Анатолий и Константин снаряжали диски к автоматам и переговаривались: сейчас, на боевом расчете, им объявили, что они входят в состав штурмовой группы.
— Сколько лет охраняли границу, а нынче сами перейдем ее, — сказал Анатолий. — Надо за все рассчитаться с самураями…
— Будь спокоен, рассчитаемся, — отозвался Константин. — Ведь они у меня брата убили на Халхин-Голе. Как вспомню, сколько они зла причинили нам, — аж сердце закипает… Да и не только нам… А китайцам разве меньше?
— Скорей бы уж начиналось…
— Теперь скоро…
— Письмо бы успеть написать матери…
— После напишешь, Толя. Когда на той стороне побываем… Интересней письмо будет!
— Это верно…
С заставы штурмовая группа вышла во второй половине ночи. Цепочкой, пригнувшись, спустились к Амуру. Расселись в надувные лодки и поплыли к маньчжурскому берегу. Августовская ночь была тепла и непроглядна. Ни звука, ни огонька.
Анатолий сидел на корме и чувствовал рядом плечо Константина, и от этого на душе становилось спокойнее. Сколько раз прикасался он своим плечом к этому плечу в наряде на границе, на занятиях, во время перекура! На заставу они прибыли одновременно и сразу сдружились. Оба были старшими пограничных нарядов, комсомольцами. Была разница: Константина, обладавшего твердым, требовательным характером, произвели в сержанты, Анатолий же так и остался ефрейтором. Впрочем, требовательный сержант и мягкий, уступчивый ефрейтор подходили друг к другу и дружили крепко.
Лодка ткнулась в прибрежные камни. Пограничники один за другим выпрыгнули на землю и в своих широких плащ-накидках словно растворились в темноте.
Их, по-пластунски ползших к пограничному кордону, долго не замечал часовой, мурлыкавший песенку о веселых гейшах. Он обнаружил опасность лишь тогда, когда около него выросли тени. Он хотел крикнуть, но голоса не было: спазмы сдавили горло. Японец дернулся всем телом и, падая, выстрелил из карабина.
На кордоне поднялась суматоха. Японцы — кто одетый, кто в одних трусах — выскакивали из блиндажей и бежали к траншеям. Трещали автоматные очереди и пистолетные выстрелы, рвались ручные гранаты. Покрывая все, ахнула противотанковая граната: это пограничники подорвали дот. Анатолий, старавшийся держаться поближе к Константину, делал то же, что и остальные пограничники: стрелял из автомата, швырял гранаты.
Через час все было кончено: кордон пылал, помогая рассвету доконать ночные сумерки. Часть гарнизона была перебита, часть взята в плен; нескольким японцам удалось уйти в тыл. Пограничники потерь не имели.
Эта победа воодушевила всех: штурмовая группа расчистила полевой части путь в глубь Маньчжурии. И на рассвете через Амур стали переправляться стрелковые батальоны.
Штурмовая группа шла дальше, преследуя отступающего врага. Разведка донесла, что уцелевшие после разгрома ближних кордонов японцы стекаются в белоэмигрантскую станицу Рождественскую, спешно роют окопы, готовятся к обороне. Командир штурмовой группы, в которую влилась группа с соседней заставы, решил с ходу атаковать Рождественскую.
Но когда цепь пограничников просяным полем приблизилась к окраине станицы, японские пулеметчики открыли из своих «гочкисов» кинжальный огонь; били с каких-нибудь сорока метров. Сразу все смешалось: кто упал, сраженный очередью, кто залег в просе. Анатолий, в горячке, пробежал еще с десяток шагов, исступленно крича «ура» и стреляя из автомата. Оглянувшись, он увидел, что остался один. Не успев ни о чем подумать, рухнул в просо: очередь из «гочкиса» ударила его ниже колен.
В себя Анатолий пришел от острого запаха: кто-то совал под нос пузырек с нашатырным спиртом. Он приподнял опухшие веки, но перед глазами зарябили круги.
— О, он оживает! — радостно сказал мужской голос по-русски.
— Это очень приятно. Влейте ему в рот спирта, — ответил другой голос тоже по-русски.
Наконец Анатолий пришел в сознание окончательно. Он лежал на траве, в тени, под навесом сарая. Приподнявшись на локтях, он увидел справа трех японских офицеров, похожих друг на друга, как стертые пятаки: все трое были тщедушные, в очках, улыбающиеся. Анатолию захотелось зажмуриться от ужаса, но он этого не сделал и снова опрокинулся на спину. И это тотчас отдалось ноющей болью в перебитых ногах.
Один из японцев, майор, видимо старший, сказал:
— Нам очень приятно, что вы очнулись.
— Да, да, очень приятно, — подтвердили двое других.
Офицеры говорили на чистом русском языке — так, как могут говорить в японской армии только офицеры разведки.
— Пока вы были без сознания, — продолжал майор, — мы позаботились о вашей ране, сделали перевязку. Видите, насколько гуманна японская императорская армия.
И без всякой паузы закончил:
— А теперь нам нужны от вас некоторые сведения. Дадите их — и мы вам даруем жизнь, свободу, деньги…
Анатолий молчал, прерывисто дыша. Майор подошел ближе, присел на корточки:
— Молчание — знак согласия, как говорят у вас, русских. Отвечайте исчерпывающе: кто вы, из какой части, кто командир? Численность части? Ее задачи? Ну, ну, быстрей… Нам некогда… Да не бойтесь, о ваших показаниях никто не узнает: жители спрятались, сидят в подвалах, а мы… мы уйдем отсюда…
Анатолий не отвечал, глядя мимо японца. Тот начал терять терпение:
— Соображайте живей… Ну, я слушаю… — Он встал, присмотрелся к лежавшему пограничнику. — Не хочешь отвечать? Тогда будет плохо… Ну?
Майор что-то гортанно крикнул по-японски. Два других офицера и выскочившие из дома солдаты подбежали к нему. Он указал пальцем на Анатолия. Японцы подскочили к пограничнику, связали ему за спиной руки и стали избивать. Били палками, прикладами, сапогами. Били по лицу, по голове, по животу. Сам майор несколько раз ударил носком по раненым ногам.
Анатолий погрузился в забытье. Ему плеснули в лицо водой. Майор еще улыбался:
— Ну, как самочувствие? Ты мне что-то хочешь сказать? Не хочешь? Тогда будет плохо…
Он снова скомандовал по-японски. Солдаты подхватили пограничника, поволокли в глубь двора к сухому кедру. Поставили спиной к дереву и привязали крест-накрест веревками. Майор, закуривая, бросил:
— Последний раз предлагаю: или жизнь, или… Нет, смерти я тебе не обещаю. Но хорошая пытка будет…
Кололи штыками, жгли каленым железом, загоняли иголки под ногти, сорвали бинты с ран, посыпали солью. Пахло кровью, подпаленным мясом. Анатолий, бледный, в поту, в изодранной окровавленной одежде, обессилев, висел на веревках; голова безжизненно поникла. Когда он был в сознании, он только мычал. А когда терял сознание — стонал, плакал, выкрикивал в бреду бессвязные фразы. Японцы, вытянув шеи, вслушивались: «Мама, родная…» Майор давал знак, пограничника приводили в чувство — и пытки продолжались сызнова.
