— Не ешь много, Дмитрий. Мы же в гости сейчас идем. Да отцепись от холодца-то…

На дворе продолжалась оттепель. Небо синело в лужах, текли ручейки, с хрустальным звоном разбивались сосульки. Солнце пригревало, как в апреле. Старики, распахнув шубы, не спеша шагали по тротуару. Но постепенно темп городского движения захватил их, и они заторопились вместе с толпой. Отливавшая черным лаком легковая машина едва не забрызгала их, когда они проходили мимо трехэтажной школы из белого кирпича.

— Черт, чуть не окатила, — проворчал Полуянов. — А красавица…

— Мы еще с тобой такой не видали, — сказал Феоктистов. — Сдается, новой марки…

Вынырнувший из-за их спины школьник в форменной фуражке тотчас дал справку:

— Это, дяденька, «ЗИМ»…

— Хм… учитель нашелся, — буркнул Полуянов. — Все знаешь? А вон что там? — и ткнул пальцем в сторону строительной площадки, над которой вздымалась стрела крана.

— Это, дяденька, горный техникум строится, — без запинки, как на уроке, ответил школьник.

Полуянов одобрительно покачал головой и еще что-то хотел спросить мальчика, но тот, увидев своего товарища, с гиком пустился к нему, размахивая сумкой с книгами и разбрызгивая лужи.

Андрей, как и Маша, жил в большом коммунальном доме, только этажом ниже. Но все равно старикам пришлось отдуваться, когда добрались до квартиры. Феоктистов нажал кнопку звонка. Низкий женский голос спросил через дверь:

— Вам кого?

— Феоктистова… Андрея Никитича, — запинаясь от волнения, проговорил Феоктистов.

За дверью зашушукались, другой — высокий, красивый — женский голос спросил:

— А вы кто?

— Я отец его…

Дверь приоткрылась, и Феоктистов с Полуяновым вошли в прихожую. Там было полутемно. Присмотревшись, Феоктистов увидел двух женщин. Они были миловидны и похожи друг на друга, только одна старше, другая совсем юная, лет двадцати. Одеты обе в китайские, с огромными цветами, халаты.

— Я отец Андрея, — повторил Феоктистов, — здравствуйте. А это мой друг Дмитрий Федорович Полуянов…

— Здравствуйте, — сказала молодая, не подавая руки; это ей принадлежал звонкий, красивый голос. — Я жена Андрея…

Феоктистов, протянувший было руку, отдернул ее, затоптался на месте. Водворилось молчание. Молодая женщина глядела куда-то мимо гостей, а старшая принялась изучать свой маникюр. Наконец она сказала глуховато:

— Мой муж сейчас в Москве. Мы думали, что нас приехал навестить его сослуживец. А это вы…

— Андрей в командировке, — сказала молодая. — Вы неудачно зашли…

— Да, Андрей Никитич где-то в районе.

Повторилось молчание, еще более неловкое. Феоктистов переступал с ноги на ногу, чувствуя, как краска заливает ему шею. Мельком взглянул на Полуянова: у того на лицо наползали бурые пятна. Оба поняли, что надо уходить.

Уже в дверях Феоктистов вспомнил о сумке.

— Возьмите. Это вам с Андреем, — сказал он. — Гостинцы…

— К чему это? — поморщилась молодая женщина.

Но мать взяла сумку:

— Если есть грибы и ягоды, то…

Щелкнул английский замок, и старики не расслышали окончания фразы. Они почти сбежали с лестницы. На улице Полуянов дал волю своему гневу:

— Черт знает что! Даже сесть не пригласили!

— Подожди, не надо, — сказал Феоктистов, и его изможденное лицо сморщилось, как от зубной боли.

— Ладно, молчу. Но все-таки это свинство!

На обратном пути старики не проронили ни слова. На щеках у Полуянова прыгали желваки. А Феоктистов брел, оступаясь, и думал об Андрее, о его жене, о том, что сейчас произошло. Кого Андрей взял в жены, почему не сделает из нее человека, какой он сам теперь? Феоктистов пытался внушить себе: все, что случилось в квартире сына, это пустяк, не заслуживающий внимания. Но сердце ныло сильнее и сильнее.

Когда вошли в подъезд, Феоктистов сказал:

— Дмитрий, я завтра еду домой. Не серчай, так мне лучше…

Полуянов взглянул ему в глаза и понял: отговаривать бесполезно. Почесав в раздумье переносицу, он ответил:

— Ну ладно. Только и я с тобой…

За обедом старики объявили о своем желании ехать. Маша от неожиданности выронила ложку, а Иван Григорьевич развел руками:

— Как же так? Мы тут целый культпоход для вас наметили. В театр, кино, музей, на эстрадный концерт…

— Эстрадный концерт? Не до концертов нынче. У Никиты неотложное дело, надобно срочно ехать. Ну, а мы привыкли всегда быть вместе. Не серчайте. Когда-нибудь еще свидимся…

Весь обед Феоктистов морщился, будто у него болели зубы. А Полуянов туманно, намеками, рассуждал о взрослых детях, которым наплевать на родителей. Маша и муж бледнели, принимая намеки на свой счет. Полуянов видел это, жалел их, но удержаться не мог.

Утро, когда старики уезжали домой, было мрачным и холодным. Оттепель за одну ночь сменилась стужей. Висел туман, такой густой, что казалось, он давил на город; в сумраке горели уличные фонари, машины двигались медленно, с зажженными фарами — словно ощупью. Мороз перехватывал дыхание, норовил пробраться сквозь одежду и обувь. Но Полуянову в добротной шубе и фетровых бурках было терпимо. Тепло было и Феоктистову, которого Иван Григорьевич заставил надеть в дорогу свои валенки.

Начальник заставы младший лейтенант Клымнюк — немолодой, с проседью, в офицеры вышел из старшин-сверхсрочников, — обдумывая каждое слово, отдавал приказ на охрану государственной границы. Временами он брал указку и водил ею по висевшей на стене карте или по примостившемуся в углу макету участка заставы.

Перед ним стояли рядовой Самсония и сержант Потапов. Первый — смугловатый, горбоносый грузин со щеточкой черных усиков, низенький, поджарый. У второго все крупно, солидно: мясистый с оспинками нос, резко выдающиеся скулы, широкий, плотно сжатый рот. Оба с автоматами на груди, в темно-серых ушанках, в кирзовых сапогах, в полушубках. У Самсония полушубок был ниже колен, а у Потапова он не доставал до колен: сержант был выше на голову.

Сначала и Потапов и Самсония внимательно слушали начальника заставы. Но вот Самсония украдкой покосился на застывшего рядом сержанта, раз, другой переступил с ноги на ногу. Офицер, недовольный, сказал:

— Вас что-то отвлекает, Самсония? Надо быть внимательнее.

— Слушаюсь, — встрепенувшись, ответил солдат; он покраснел и, не взглянув больше на Потапова, досадливо подумал: «А все из-за тебя…»

Если бы в эту минуту спросить Самсония, в чем виноват перед ним Потапов, он бы ответил: я думал о сержанте и потому плохо слушал начальника заставы, вот и получил замечание. Логики в таком объяснении было бы, признаться, мало. Но Николай Самсония — человек горячий и не очень считающийся с логикой. Если он кого-нибудь начинал недолюбливать, то делал это со всей силой своего южного темперамента.

А сержанта Сергея Потапова он недолюбливал. Трудно сказать, с чего это пошло. То ли с того дня, когда сержант, принимая отделение, выстроил солдат и, оглядывая их зелеными холодноватыми глазами, сказал Самсония: «Заправочка хромает. Затяните пояс туже. Гимнастерку сзади расправьте. Сделайте, как положено»; то ли с того занятия по тактической подготовке, когда сержант строго взыскал с Самсония за неправильную перебежку; то ли с того наряда, когда Потапов и Самсония впервые вдвоем вышли на границу и сержант сделал солдату внушение, чтобы тот тщательнее маскировался.

Но так или иначе, а Самсония было ясно: отделенный к нему придирается. Только и слышишь: «Устраните ошибку и не допускайте ее впредь… Делайте, как положено… Как устав велит…» Слова-то какие: впредь, как положено… Сразу видно: сухарь, формальная душа. Ругать умеет, а похвалить — шалишь! За месяц службы на заставе Потапов ни разу не похвалил Самсония. Правда, особых поводов для этого не было, но все-таки… Ведь объявил же Николаю две благодарности прежний командир отделения, младший сержант Казакевич. Вот был сердце-человек: веселый, свойский, по мелочам не придирался. С ним можно было запросто на «ты»… Жаль, сняли Казакевича.