— Держись! Не робей! — крикнул Евгений мальчишке и бултыхнулся в воду.

Ледяная вода обожгла тело, дыхание перехватило. Сразу же намокшие гимнастерка и брюки, тяжелые яловые сапоги потянули вниз. Подумалось: «Как глупо: сбросил фуражку, а надо бы сапоги…» Сапоги можно было сбросить сейчас, в воде, но следовало торопиться: голова мальчишки опять скрылась под водой.

Отмеривая саженками, Евгений плыл к утопающему. Мальчишка держался молодцом, не сдавался, но, когда подплывший Евгений обхватил его за туловище одной рукой, он как-то весь обмяк, стал вялым, безвольным. Солдат встряхнул его, это не подействовало: мальчишка потерял сознание, теперь он не помогал и не мешал своему спасению.

Левой рукой обхватив щуплое детское тельце, правой загребая желтую кипящую воду, Евгений поплыл назад. Сильное течение отжимало от берега, тянуло на дно.

«Ничего, ничего, — подбадривал себя Евгений, — только бы в омут не затащило, а так будет все нормально…» Он вспомнил грозного усатого старшину и опять подумал: «Все будет нормально, товарищ старшина!..»

У берега судорога свела ему окоченевшие ноги, волна ударила в лицо, и он едва не захлебнулся. Оранжевые круги зарябили перед глазами. Не выпуская мальчишку, почти ничего не видя и не слыша, он рванулся из последних сил и свободной рукой судорожно, мертвой хваткой, поймал что-то твердое: с берега вовремя сбросили доску.

Мокрый, посиневший, с еще тяжелой головой, Евгений сидел на камне и водил глазами по сторонам. Кто-то подал ему фуражку, и он машинально надел ее. Мать мальчишки — немолодая, простоволосая, в разорванной синей блузке, с провалившимися глазами — на секунду оторвалась от сына, которого только что откачали: вдоволь наглотался воды, и подошла к Евгению.

— Спасибо, родной, — сказала она, заплакала и снова засеменила к сыну.

Из толпы ласково посоветовали:

— Ты, солдат, не сиди. А то, чего доброго, простудишься…

Евгений тряхнул головой, встал. Сердце билось все еще часто и резко, но бодрость уже возвращалась. Он улыбнулся своей неожиданной озорной улыбкой:

— Верно, продрог малость… Да это не смертельно…

Заметив давешнего парня с девушкой, Евгений с той же озорной улыбкой сказал ему:

— А значок ГТО сними. Он тебе ни к чему!..

Парень оторопело заморгал, а спутница еще сильнее вцепилась в его руку:

— Ах, это ужасно! Но ты, Игорек, не обращай внимания…

Загасив улыбку, Евгений поднялся по склону, пересек главную улицу и дальними переулками стал пробираться на заставу. Нелепо было идти сейчас к Нине в мокром обмундировании, в хлюпающих водой сапогах и в сухой фуражке. Как все это внезапно и быстро получилось. Шел к девушке в гости, а попал в реку. Экая досада — сорвалась встреча. Ведь Нина будет ждать его. А что скажет мать, когда он не придет? Еще обидятся… Но когда же он сможет теперь зайти к ним?..

Такая возможность представилась скоро, спустя два дня. На заставе, узнав о поступке Евгения, горячо одобрили его. Сам старшина сказал: «Добре, Снежкин», а ефрейтор Пичуев, вперевалку подойдя к Евгению после боевого расчета, нарочито громко произнес: «Пичуев одобряет твои действия. Молодец!» Начальник заставы объявил Евгению благодарность и предоставил внеочередной городской отпуск. И вот, наглаженный и начищенный, Евгений опять идет по центральной улице вдоль реки. Народу меньше: будничный день. Но солнце светит все так же празднично, щедро, все так же веет теплый ветер.

У знакомого домика с зелеными резными наличниками, с высоким крыльцом без перил Евгений остановился, неуверенно постучал в окно.

— Кто еще там? — отозвался тонкий жесткий голос, и на крыльцо вышла худая женщина в марлевом чепчике. Продолговатые, темно-серые, как у Нины, глаза смотрели сурово, изучающе.

— Здравствуйте, — сказал Евгений.

Женщина неприветливо ответила:

— Здравствуй, кавалер.

Из-за плеча женщины выглянуло раскрасневшееся лицо Нины. Она радостно вскрикнула и, по-домашнему босая, сбежала с крыльца:

— Мама, да это Женя! Тот самый, что сынишку Авдеевых спас!

— А, так это ты, — протянула хозяйка, и ее глаза подобрели. — Ну, здравствуй еще раз, Евгений. Проходи в дом.

— Пойдем, пойдем, Женя. — Нина тормошила его и быстро-быстро говорила: — Будем чай пить. Я как раз только что пирожки испекла. Видишь, даже фартук не успела снять…

Чай пили втроем в тесноватой, недавно побеленной комнате с выцветшими фотографиями на стенах, с домашними лимонами на подоконниках. Было прохладно, уютно. Мать Нины молчала, изредка посматривая на Евгения. Выпив три стакана, она поднялась:

— Ну, мне пора по хозяйству. А вы сидите. Или хотите — пройдитесь погулять.

В дверях она обернулась и сказала:

— Ты, Евгений, не обижайся, если встретила неприветно, кавалером обозвала… Всякое видала я в жизни. Вот и строга к людям… А настоящих уважаю…

Когда они остались вдвоем, Нина подошла к притихшему Евгению, положила ему руки на плечи:

— Какой же ты у меня, оказывается, славный… — и поцеловала в губы.

…Держась за руки и ни о чем не разговаривая, они спустились с крыльца и пошли по улице. Позади остались окраинные дома, огороды. Евгений и Нина выбрались на проселочную дорогу, по-летнему сухую и пыльную. Солнце припекало сильнее и сильнее, покрывая загаром все, что можно покрыть. Даже молоденькие сосны, росшие по обочинам дороги, казалось, приняли свой бронзовый загар под солнечными лучами. А вот березы никакой загар не возьмет: они стоят на взгорье по-прежнему белые-белые. Лишь кое-где на их ветках из лопнувших почек выглядывает юная зелень, обещая пышную листву.

Стариков провожала жена Полуянова, Фекла Ильинична. Была она маленькая, сухощавая, и если смотреть сзади, то казалась подростком. Но, когда она оборачивалась лицом, блеклым и сплошь изрезанным морщинами, из-под белого пухового платка виднелись пряди волос почти одинакового с платком цвета.

Фекла Ильинична наблюдала, как муж и Феоктистов садились в автобус. Пассажиры беспокоились, толкались у подножки, торопливо влезали в машину; шофер — с выпяченной грудью, в стеганке, в валенках с калошами — стоял рядом с очередью и покручивал усики. Когда старики добрались до подножки, получилась заминка. Девушка в рыжей плюшевой шубе, тугощекая, с вздернутым под прямым углом носиком никак не могла развернуть свой застрявший в проходе чемодан. В хвосте очереди зашумели.

— Ну и чемодан, красавица, у тебя. Как сундук. В нем только приданое складывать. Давай подсоблю, — зычно сказал Полуянов и одной рукой помог девушке втащить чемодан.

Следом за девушкой старики влезли в автобус.

Потом, когда посадка закончилась и все устроились, Полуянов и Феоктистов спустились на землю. Фекла Ильинична дала каждому из них по сетчатой сумке, битком набитой стеклянными банками и свертками:

— Смотрите, дорогою ничего не берите отсюда. Детям передайте все в сохранности. Да не забудьте их поцеловать за меня…

— Исполним в точности, Фекла Ильинична, — надтреснутым тенорком сказал Феоктистов, принимая сумку.

Его покрыл своим басом Полуянов:

— И тебя не забудем поцеловать на прощание, — нагнувшись, он небрежно поцеловал жену в щеку.

Феоктистов, вызвав ухмылку шофера, бережно поцеловал ей руку. Фекла Ильинична прослезилась, полезла за платочком. Шофер снова ухмыльнулся и сказал как бы про себя:

— И так оттепель, а тут еще водицы подпускают…

Да, на дворе, спутав все календари, была оттепель. Сейчас бы свирепствовать сорокаградусному декабрьскому морозу, висеть плотному молочному туману, а вместо этого по-весеннему греет солнце, с крыш срываются сосульки, на тротуарах лужи. По этой причине Полуянов вместо катанок надел фетровые бурки на кожаной подошве, а Феоктистов — яловые сапоги.

Полуянов услышал шофера, бросил ему:

— Помолчал бы, паря. Не твое это дело…