В помещении заставы старшина Ишков показал Тимофею столовую и кухню, просторный учебный класс, комнату службы. Задержались в комнате политико-просветительной работы, где Тимофей разглядывал портреты пограничников, прославивших Сторожевую. Ишков его не торопил:

— Посмотри, посмотри, друже. Это наша гордость…

Капитан и старшина по очереди побеседовали с Тимофеем. Внешне они не были похожи друг на друга: Мелекян — высокий, с тонкой талией, с курчавой головой, быстрый, порывистый, Ишков — маленький, почти квадратный крепыш, странно полысевший в двадцать три года, спокойный, медлительный. Но у Тимофея создалось впечатление, что они очень схожи. Может быть, потому, что оба имели привычку смотреть собеседнику пристально в глаза и оба одобрили решение Тимофея служить непосредственно на границе…

Тимофея определили в отделение младшего сержанта Лаврикина, недавно окончившего школу сержантского состава, стрелка и спортсмена. Лаврикин часто ездил на всевозможные состязания. Вот и сейчас он возвратился с отрядного кросса: второе место занял, не так уж плохо.

Сам Лаврикин не понравился Тимофею, но остальные пограничники, простые, сердечные парни, пришлись по душе. Один из них, повар Нажметдинов, даже дружбу предложил. Произошло это так. В первый же ужин Нажметдинов поставил перед Тимофеем миску рисовой каши с молотой говядиной и краюху пшеничного хлеба и, поглаживая тощие бакенбарды, строго спросил:

— Хватит?

— Конечно, хватит, — ответил Тимофей.

— Добавки не будешь просить?

— Нет…

— Тогда другое дело, — смягчился повар. — Тогда ты мне нравишься… Дружить будем…

Тимофей вопросительно посмотрел на повара, но тот с серьезностью подтвердил:

— Эге, дружить будем.

Позже Тимофей узнал, что у Нажметдинова была странность, нечто наподобие профессиональной болезни: он не любил людей, которые требовали добавки, и считал их почти что личными недругами. Зато тем, кто не нуждался в добавке, он открыто симпатизировал.

Уже на третий день Тимофей побывал в наряде. Когда ему объявили, что он идет в наряд, он покраснел от радости и волнения. Но здесь же выяснилось, что наряд внутренний: дневалить на конюшне. Тимофей с нескрываемым разочарованием спросил, а когда же его пошлют в наряд на границу. Ишков коротко ответил: когда будет надо.

Вчера Тимофей впервые побывал на границе. Но не в наряде, в наряд он пойдет сегодня после обеда со старшиной Ишковым, а просто начальник заставы знакомил его с участком. На конях они объездили по тропкам и без тропок все пади, сопки. Мелекян показывал проволочные заграждения на границе, места, где лучше нести службу, пути, по которым чаще всего пробирались нарушители.

Таких путей насчитывалось по крайней мере три: один — кустарником вдоль протоки, два других — по падям, которые охватывали сопку Змеиную справа и слева. Мелекян припомнил некоторые истории, происшедшие на участке Сторожевой. Вот здесь — это было еще при самураях, в сорок четвертом — пограничники встретили двух девушек, собиравших грибы в лесу. Такие были молоденькие, миловидные, а оказались диверсантками, агентами сразу двух разведок: японской и американской. А вот тут пограничники задержали шпиона, пытавшегося уйти за кордон с ценными сведениями. Прикидываясь дряхлым стариком, он нес в посохе свернутый в трубочку план укрепленного района. А вот там наряд из четырех бойцов вступил в бой с двенадцатью вооруженными бандитами. Наряд погиб, но не пропустил врагов на нашу землю. Это Масадзе, Плавников, Пилипенко и Турсунбаев. Тимофей видел их портреты в комнате политико-просветительной работы. Безусые, стриженные под ноль ребята, его однолетки…

Рассказывая, Мелекян присматривался к солдату: как слушает? Тот слушал с такой жадностью, с таким мальчишечьим восторгом, что офицер не мог этого не заметить. Не нравилось ему только то, что Речкалов неумело, скованно сидел в седле. Придется приналечь на кавалерийскую подготовку, ведь на границе нередко случается пользоваться лошадью.

…С заставы Ишков и Тимофей вышли в пять часов вечера. Близился закат. Ветер, неизбежный весною в Забайкалье, дул в спину, подталкивал. Тимофей, бережно поддерживая висевший на груди автомат, шагал возле Ишкова и, сам того не замечая, улыбался. Ишков спросил:

— Радуешься, друже?

— Радуюсь, товарищ старшина, — ответил Тимофей. — В первый свой наряд иду на границу…

— Хорошо, что радуешься. Только не спеши, а то скоро устанешь.

— Да это ветер подгоняет…

Оба негромко рассмеялись.

Пройдя по проселку метров пятьсот, наряд свернул в лес. Под сапогами зачавкало: прошлогодняя трава и опавшая хвоя еще не просохли, местами серел осевший снег. В лесу было безветренно, но прохладно.

Взбираясь на сопки, опускаясь в пади, обходя сосны, пни и валуны, пограничники добрались до берега реки: по ней и проходила государственная граница. Лед на реке уже потемнел, зияли трещины: ледоход был не за горами.

— Здесь заляжем, — чуть слышно сказал Ишков, указывая на громадный обросший мхом валун. — Я у этого края, ты — у того…

Ложась, Тимофей стукнул прикладом о камень и тотчас же услышал голос старшего:

— Так нельзя, друже. На границе нужно делать все без шума, понял? Чтоб ты все и всех слышал, а тебя — никто… Не высовывайся слишком из-за камня… И чтоб видел ты всех и все, а тебя чтоб никто… Вот ты блеснул биноклем на солнце… А нарушитель это может засечь, понял?

— Понял, товарищ старшина, — смущенно, но не переставая улыбаться, ответил Тимофей.

— Ну, то-то. Наблюдай в оба.

Противоположный китайский берег ничем не отличался от нашего: покатый спуск, у кромки тальник, подальше, на сопках, — сосны, черные пни, желто-зеленые мшистые валуны. Берега были неразличимы как близнецы.

На границе стояла удивительная тишина. Лишь изредка чирикала какая-нибудь пичуга да шелестели ветки сосен. От речки клочьями полз неплотный седоватый туман.

Сузив от напряжения глаза, стремясь не мигать, Тимофей вглядывался в сопредельный берег. Сопки, пади, сосны. Безлюдье. Безмолвие. Ничего подозрительного.

Он старался наблюдать в своем секторе, как учил его Ишков. Иногда Тимофей давал глазам отдохнуть, но это плохо помогало: с непривычки они слезились, появилась легкая резь.

Истек час. На границе по-прежнему было спокойно. Тимофей на пару секунд смежил веки, чтобы передохнуть, переменил положение: тело затекло. И снова услыхал голос Ишкова:

— Почему, друже, не докладываешь? Не видишь разве?

Тимофей открыл глаза. Где, где? Что там такое? Чего он не видел? Он дрожащей рукой поднес бинокль к глазам. Ах, вот в чем дело… На том берегу в одном месте сильно качался тальник. А ветер-то утих! Вот это да!

Воротник шинели стал тесным, во рту у Тимофея пересохло. Он сжал автомат.

— Ну что? Теперь-то замечаешь? — Ишков перешел на шепот.

— Так точно, вижу… Вон в тальнике…

— Ну, то-то. Следи в оба!

Но из тальника лениво вышел черный горный медведь. Как заведенный, поводя головой из стороны в сторону, он приблизился к полынье. Постоял малость, будто в раздумье, напился и, опять смешно покачивая некрупной головой, скрылся в лозняке.

Тимофей сперва растерялся, но в следующую минуту рассердился. Тьфу ты, черт, ждал нарушителя, а тут этот дурацкий медведь. Тимофей даже сплюнул с досады. Ишков молча посмотрел на него.

С наступлением темноты наряд снялся с места и направился по дозорной тропе вдоль границы на юг. Идти было трудно: луна скрылась в тучах, в тайге темно, как за пазухой; то и дело попадаются пни, камни, ямы, сучья. Того и гляди, ногу сломаешь или глаз выколешь. Тимофей ушиб колено о камень, поцарапал щеку веткой, один раз упал в волчью яму. А главное — он устал. Пока лежал, руки и ноги немели, хотелось встать, пройтись, размяться, а вот теперь, прошагав километров восемь, он взмок.

«Хорошо еще, что мы в шинелях, а не в полушубках», — подумал Тимофей.

Дошли до протоки. Старшина сделал знак рукой: заляжем. Уже спустя десяток минут вспотевшего Тимофея стало пробирать на морозце. Зубы сами собой застучали.