— Я училась в колледже, а Гейнор был спонсором нашего факультета.

— И он пригласил тебя к себе?

— Да. — Она говорила так тихо, что мне пришлось к ней наклониться, чтобы услышать.

— И что было дальше?

— Мы оба были в инвалидных креслах. Он был богат. Это было здорово. — Она поджала губы, словно разравнивала помаду, потом глотнула.

— И когда это перестало быть здорово? — спросила я.

— Я переехала к нему. Бросила колледж. Это было… легче, чем колледж. Легче, чем все остальное. Он не мог мною насытиться. — Она снова опустила глаза. — Потом ему захотелось разнообразия в постели. Видишь ли, ноги у него повреждены, но он их чувствует. А я не чувствую. — Ванда уже почти шептала. Мне пришлось прислониться к ее коленям, чтобы расслышать, что она говорит. — Ему нравилось выделывать всякие штуки с моими ногами, но я не чувствовала. Поэтому сначала мне казалось, что ничего такого в этом нет, но… но потом он действительно спятил. — Она вдруг взглянула мне в лицо. Глаза ее казались огромными, в них стояли слезы. — Он меня укоротил. Я ничего не чувствовала, но дело ведь не в этом, верно?

— Конечно, — сказала я.

Первая слеза покатилась по щеке Ванды. Я коснулась ее руки, и она сжала мои пальцы, как маленький ребенок.

— Ничего, — сказала я, — ничего.

Она плакала. Я держала ее за руку и врала:

— Уже все прошло, Ванда. Он тебя больше не тронет.

— Все трогают, — сказала она. — Ты сама собиралась меня тронуть. — Глаза ее обвиняли.

Было уже поздно объяснять ей игру в хорошего и плохого полицейского. Она все равно не поверит.

— Расскажи мне о Гейноре.

— Он нашел себе глухую девушку.

— Цецилию, — сказала я.

Она посмотрела на меня с удивлением:

— Ты ее знаешь?

— Немного.

Ванда покачала головой.

— Цецилия действительно ненормальная. Ей нравится мучить людей. Она от этого балдеет. — Ванда смотрела на меня так, словно пыталась измерить степень моего потрясения. Была ли я потрясена? Нет.

— Гарольд иногда спал с нами обеими. Под конец мы вообще занимались любовью только втроем. Секс стал по-настоящему грубым. — Ее голос понизился до хриплого шепота. — Цецилия любит ножи. Она мастер снимать шкуру. — Ванда снова поджала губы, словно размазывая помаду. — Гейнор убьет меня только за то, что я разболтала его интимные секреты.

— А ты знаешь какие-нибудь деловые секреты?

Она покачала головой:

— Нет, честное слово. Он всегда внимательно следил за тем, чтобы в моем присутствии о делах ничего не говорилось. Сначала я думала, что он заботится о том, чтобы в случае его ареста полиция меня не трогала. — Она посмотрела на свои колени. — Только потом я поняла, что он просто заранее знал, что найдет мне замену. Он не хотел, чтобы я узнала что-нибудь такое, что могло бы ему повредить, когда он меня бросит.

В ее словах уже не было ни гнева, ни горечи, только печаль. Я бы хотела, чтобы она рвала и метала. Это тихое отчаяние было невыносимо. Эта рана никогда не заживет. Гейнор не убил ее, он сделал хуже. Он оставил ее в живых. Она была жива и искалечена внутри не меньше, чем снаружи.

— Я не могу тебе рассказать ничего, кроме постельного трепа. Но это тебе не поможет его прижать.

— А может быть, в спальне были разговоры не только о сексе? — спросила я.

— Что ты имеешь в виду?

— Личные тайны, но не связанные с сексом. Ты ведь была его пассией почти два года. Он, наверное, говорил еще о чем-то, кроме секса.

Она задумалась.

— Я… я помню, он говорил о своей семье.

— И что же он говорил о семье?

— Он был незаконнорожденный. И постоянно говорил о семье своего настоящего отца.

— Он знал, кто это?

Ванда кивнула.

— Это была богатая семья, старинный род. Мать Гейнора была проституткой, которую его отец сделал своей постоянной любовницей. Когда она забеременела, ее просто выкинули на улицу.

Теперь Гейнор точно так же обходится со своими женщинами, подумала я. Башковитый дядя был этот Фрейд. Вслух я сказала:

— Что это за люди?

— Он не говорил. Я думаю, он боялся, что я буду их шантажировать или расскажу им его маленькие грязные тайны. Ему ужасно хотелось, чтобы они пожалели о том, что не приняли его в свою семью. Я думаю, он и состояние свое сколотил только ради того, чтобы утереть им нос.

— Если он не называл фамилии, то откуда ты знаешь, что он не врет?

— Если бы ты слышала, как он об этом рассказывал, ты бы меня не спрашивала. У него становился такой пронзительный голос. Он их ненавидит. И хочет получить свои права. Ведь их деньги по праву принадлежат ему.

— Как он собирался получить эти деньги? — спросила я.

— Незадолго до того, как я ушла, Гарольд узнал, где похоронены его предки. Он говорил о сокровищах. О древнем кладе, представляешь?

— О деньгах, которые лежат в этих могилах?

— Нет, просто предки его отца нажили первоначальное состояние пиратством. Они плавали по Миссисипи и грабили людей. Для Гейнора это было одновременно предметом гордости и раздражения. Он говорил, что весь их род вышел из воров и шлюх. С чего, мол, они тогда им пренебрегают? — Она следила за выражением моего лица, излагая его точку зрения. Вероятно, она считала, что в чем-то он прав.

— И как же тогда могилы предков помогут ему получить сокровище?

— Он сказал, что найдет какого-нибудь жреца вуду, который оживит его предков. И тогда он заставит их принести ему потерянные сокровища.

— Ага! — сказала я.

— А что? Тебе это о чем-то говорит?

Я кивнула. Мне стала ясна моя роль в небольшой схеме Гейнора. Совершенно ясна. Единственное, что мне было не ясно, почему выбор пал на меня? Почему он не пошел к кому-нибудь вроде Доминги Сальвадор, которая и так давно себя дискредитировала? К человеку, который взял бы его деньги, убил его безрогого козла и не потерял покой и сон. Почему он выбрал меня, известную своей принципиальностью?

— Он называл каких-нибудь жрецов вуду?

Ванда покачала головой:

— Нет, никаких имен он не назвал. Он всегда был осторожен с именами. Но я тебе, похоже, помогла. Каким образом то, что я рассказываю, связано с твоими проблемами?

— Я думаю, чем меньше ты будешь об этом знать, тем лучше для тебя, не правда ли?

Она посмотрела на меня долгим взглядом и наконец кивнула:

— Надо полагать.

— Есть ли место… — Я замолчала на полуслове. Я собиралась предложить ей билет на самолет или на автобус в какой-нибудь город. Куда-нибудь, где ей не пришлось бы себя продавать. Где она могла бы залечить свои раны.

Наверное, она прочла это на моем лице или поняла по тому, как я замолчала. Она засмеялась, и это был глубокий звучный смех. Разве шлюхи не должны цинично похохатывать?

— Ты все-таки социальный работник. Тебе хочется спасти меня, правда?

— Это будет ужасно наивно, если я предложу тебе билет домой или куда-нибудь еще?

Она кивнула:

— Ужасно. И почему тебе вообще захотелось мне помочь? Ты не мужчина. Ты не любишь женщин. Почему же ты предлагаешь отправить меня домой?

— По глупости, — сказала я и встала с пола.

— Это не глупо. — Она взяла мою руку и пожала. — Но это ничего не даст. Я шлюха. Здесь я по крайней мере знаю город, людей. У меня есть постоянные клиенты. — Она выпустила мою руку и пожала плечами. — Я перебиваюсь.

— Не без помощи друзей, — сказала я.

Она улыбнулась, но не слишком весело.

— У шлюхи не бывает друзей.

— Тебе не обязательно быть шлюхой. Гейнор сделал тебя шлюхой, но ты не обязана ею оставаться.

И в третий раз за ночь в ее глазах заблестели слезы. Дьявол, она недостаточно черствая для улицы. Нет человека, который был бы достаточно черствым.

— Просто вызови мне такси, хорошо? Я больше не хочу говорить.

Что я могла поделать? Я вызвала такси и сказала водителю, что плата за проезд лежит в инвалидном кресле, как мне велела Ванда. Она позволила Жан-Клоду отнести ее вниз, потому что я бы не смогла это сделать. Но пока он ее нес, она вся застыла от напряжения. Мы оставили ее в кресле возле бордюра.