— Я вдруг ощутила, что на меня смотрят и меня слышат. Это так, оказывается, приятно! И странно. Никогда не чувствовала этого раньше! Всегда было холодно на сцене, и не только от волнения. Всегда дрожала. Я и сейчас волнуюсь, но мне тепло. Как будто из зала тепло идет. Мне хочется любить зал, весь, целиком. И каждого сидящего в отдельности. Высоко говорю? Высокопарно? Вы не смеетесь? Ну, скажу проще: я стала чувствовать симпатии зала.

— Еще бы! — сказал Космачев. — Это не удивительно. У вас образцовая игра. Образцовые маленькие роли. Пора о вас написать.

Однажды он поцеловал ее. Сладкий, томительный, долгожданный поцелуй! Он так много менял в их отношениях! Они перешли на „ты", хотя она не решалась все-таки называть его по имени, даже когда они перешли на „ты“, ей было проще окликать этого пожилого, любимого ею человека по фамилии. Звучало чуть-чуть иронично, хотя она очень старалась, чтобы звучало тепло, восторженно:

— Космачев!

— Космачев! — говорила она, дыша его теплотой, прижимаясь к нему, заглядывая в его глаза. — Я так боюсь гастролей! Я все завалю, если тебя не будет в зале!

— Я приеду, — обещал он в ответ, целуя ее глаза, будто вбирал, забирал, уносил в себе этот ждущий, зовущий, просящий взгляд. — Я приеду обязательно. Ничего не изменится, не бойся. Я буду в зале.

Это было так реально, в самом деле. Театр гастролировал недалеко, в соседней области, туда ходили поезда и автобусы, летали самолеты, а у Космачева был долгий преподавательский отпуск.

Она никогда не расспрашивала своего любимого о его жизни, а ее жизнь вся была на виду, проходила у него на глазах, говорить о ней, в общем-то, было нечего. Поэтому они обычно обсуждали проблемы театра, говорили об искусстве, иногда Космачев читал ей свои стихи. Стихи интеллигентного Космачева были нервные, порывистые, они будоражили Галку, доводили ее до слез, а слезы трогали Космачева. Потому сцены с его стихами всегда кончались особой, нежностью и взаимопониманием.

— Но молодое море бродит, и скалы смуглые вразлет... Последний парусник уходит и пассажиров не берет... — трагическим голосом читал Космачев, и Галка догадывалась, что он гордится этой бескомпромиссностью — последнего ли парусника, своею ли... И резкость к другим, не таким, как он сам, и трагизм, и безнадежность, и буйство — все ощущалось Галкой, передавалось ей, она начинала бояться за Космачева, будто его окружали сплошные опасности, там, в неведомой, хоть и недалекой его дали, в которой он жил без нее, без Галки, — в неизвестной ей будничной его домашней жизни, ибо сюда, к театру, он приезжал всегда, как на праздник. Он не говорил Галке об этом, но она чувствовала. Эта приподнятость его речей, конфеты и цветы, цветы и реверансы, сияние в глазах — о, она знала уже толк в сияющих вдохновением глазах!.. Не всегда, далеко не всегда они сияли у людей, даже очень талантливых. Все это говорило о том, что Космачев приезжал к ней приподняться над тусклым, хоть и неведомым ей бытом, неизбежно тусклым, каким он бывает у всех людей, даже очень энергичных и талантливых.

Стихи Космачева иногда напоминали Галке поэзию Владимира Лугов-ского, в них тоже бился ветер, звали дороги, и были они опасны и тревожны. Но Луговской считался уже хрестоматийным, отделанным временем, другой эпохой, а Космачев был рядом, она любила его. Опасности, живущие в его стихах, угрожали ему непосредственно, тревога отзывалась в ней болью, Галка, ничего толком не зная о нем, проживала эту неизвестную ей жизнь с такой горечью! И любила его за это еще больше.

Ее бурная реакция на его стихи вдохновляла Космачева, он стал чаще читать их ей.

— Думал, никогда уже не смогу писать... все так угасло, ушло... Ты вдохнула в меня новое чувство жизни, — высоко признавался он Галке.

Галка немножко гордилась собой: вот она какая сильная, настоящая, умеет вдохнуть в любимого стихи!

Их „хорошо" вместе было постоянным, или почти постоянным. Обычно они встречались в театре — каждый раз после недолгой разлуки, которая все равно томила Галку! Он заходил в театр запросто, через служебный вход, будучи здесь своим человеком! И в общежитии его не задерживали на вахте. Потом они гуляли по городу, ужинали где-нибудь в ресторане или кафе — ужинали скромно, без излишеств: Галка, испытывая вечное безденежье, не любила толкать на траты и других.

Чаще всего они ужинали в ресторане гостиницы, где Космачев останавливался, перестав ночевать у Зотова. В этом ресторане позже, чем в других, начинал греметь оркестр, и значит, они могли дольше говорить и слышать друг друга. Но иногда им тоже хотелось музыки — самой дурацкой, неистовой — всего этого грохота и дешевых слов:

Под такую музыку они танцевали — когда им этого хотелось. Галке и нравилось, что Космачев пляшет по-современному, — пожилой, бородатый интеллигент с седыми кудрями на висках не уступал в своем безумии молоденьким патлатым парням; но и жаль было, что они не танцевали с ним по-старинному, прижавшись друг к другу, летя по залу в едином прекрасном порыве...

Впрочем, в этих современных плясках была своя пьянящая, дразнящая близость: в те мгновенья, когда в тесной толпе танцующих они сближались, сталкивались, касались друг друга и уже не могли оторваться, он прижимал ее к себе и целовал, пользуясь полутьмой и толчеей вокруг, а она, боясь совершить что-то непозволительно лишнее, только гладила его затылок и припадала к плечу — растворяясь в своем любимом и преодолевая себя...

Но последнее время их „хорошо вместе" стало немножко разрушаться — в те минуты, когда она заходила к нему в номер.

Галка уже давно желала Космачева, в номере это желание разрасталось, вспыхивая, становилось особенно мучительным. Но как ни был Космачев нежен, а порой даже яростен в поцелуях и объятиях, ее желание не осуществлялось.

Она не знала, почему так случалось, не улавливала каких-то переломов, нюансов в его поведении, вся охваченная страстью до полузабытья. Но когда он шел провожать ее, измученную и опустошенную, на людях ей становилось легче; она тут же прощала ему и себе эту муку и пустоту, с прежней нежностью держась за его локоть. И их „хорошо вместе" восстанавливалось.

Последний предгастрольный спектакль в театре решили отметить небольшим сабантуем — прямо в театральном буфете, хоть это было и не совсем по правилам еще не искорененного „трезвого" времени. Видно, мысль о прощальном ужине подал народу Зотов — у него иногда возникали популистские идеи и, как правило, осуществлялись. И на этот раз его поддержали, упросили буфетчицу задержаться, сварить кофе и соорудить кое-что покрепче. Когда участники спектакля после прощальных аплодисментов поднялись в буфет, там оказалось все в лучшем виде: коньячок и водочка, бутербродики и гудящая кофеварка, расточавшая в мир желанный запах и неизвестно какие обещания. Кофе всегда что-то обещает...

Кончался июнь, за окнами висели сиреневые сумерки, подкрашенные городскими огнями. Расходиться не хотелось. Галка тоже была довольна этим мероприятием: Зотов затащил сюда Космачева, и у них был самый шумный столик. Космачев щедро раздавал комплименты, даже главреж подался чокнуться с ним и обменяться любезностями. Это потом, наутро, и через день, а особенно после выхода в свет рецензий, у актеров возникает взаимная зависть, неистребимая злоба, почти ненависть — дележ славы и неудач. А сразу после спектакля они все — родные люди, обожают друг друга, радуются каждой похвале, к кому бы она ни относилась!

Галка старалась не думать о завтрашнем дне, о том, что нужно собирать чемодан, расставаться с Космачевым. Два месяца — гастроли, потом — отпуск, а у Космачева к тому времени начнутся лекции в институте, и когда он еще отчитает все свои часы и сможет вырваться в гости! Космачев же ни о чем таком, конечно, не думал, он был в ударе, любил всех, и все любили его.