— С тем, что нужно ложиться спать.

Вообще, с тем, что велено делать тогда, когда этого совсем не хочется. Со словами „пора“ и „должна".

— Что кончается лето.

Не разрешают купаться, показывают желтые пятна в деревьях, — видишь, осень уже. Ах, как раздражает.

Но потом привыкаешь, и осень колдует красотой.

— С тем, что невозможно заболеть, когда это нестерпимо необходимо, когда провинилась.

— И с тем, что нельзя вернуть, восстановить то, что сломал, разрушил, натворил.

Незыблемость хрупка.

— Не хочется узнать, что горы не до самого неба.

— Больничные халаты и приютские платья.

— Все водянистое: глаза больного человека, детсадовский кисель.

— В искажении, в кривости стекла есть что-то оби-идное, в слезливой размазанности „и-и“, когда закупорена окнами, сижу дома, гулять не пускают, наказана или больна.

— Только поймала по линии берега полное отражение опрокинутых деревьев, так что и стволы не сломились, но легли в одну гладь и соединили небо с водой, как ветер смял озеро в рябь.

— Смотреть в пламя огня,

на бегущую воду, на плывущие в небе облака.

Слушать шелест травы.

— Зимнее окно.

— Самое очаровательное — начало сказок.

В них ничего не начинается сначала, все берется ниоткуда.

„Когда-то..." Когда же? Может, никогда?

„Однажды..." Когда же? Может быть, всегда?

Жили были старик со старухой...

или Царь, и у него было три сына...

Жили-были...

Однажды жила я.

— Палец проваливается в гниль картошки...

— Температурный сон: что-то неосязаемо Большое...

— Когда у Мамы дрожат губы, сдерживается не заплакать.

Когда я увидела, задрожали губы у Папы —

это было самое катастрофичное...

— Спящее стариковское лицо.

— Страшно смотреть в узкую глубину колодца,

вообще, страшно смотреть в любую глубину.

— Или вот еще какая история:

Мы с Папой одни дома.

Он усаживает меня перед собой и говорит эту сакраментальную фразу:

— Поговорим как мужчина с мужчиной... —

после которой всегда возникает волнение и настороженность: будет что-нибудь неприятное для меня, захочется плакать и не хотеть;

но во фразе есть что-то от скрещивания шпаг, есть напряженность пружинки, а в паузе потом — любопытство мое преобразуется в готовность к подвигу, так вот...

— Мне нужно уйти на 2 часа по делу. Смотри на часы. Когда большая стрелка сделает два круга, я приду. Если ты останешься одна, я каждый день буду приносить тебе конфетку... —

Конечно, я остаюсь. Он уходит.

Я сажусь перед часами и жду.

Часы старые, стенные, без домика и кукушки, какие я видела позже и полюбила, но с бутафорским жестяным теремком и ржавыми стрелками.

Оказалось, что часы я раньше вовсе не знала. Они, если бы я умела назвать, представлялись каким-то магическим знаком, каким отмечены людские жилища. Предназначенности их я не понимала, и до поры оставалась равнодушной. Есть редкие предметы, — к ним ребенок как бы нелюбопытен, именно к часам он относится так, словно выжидает откровения.

Вглядываясь в часы, я услышала, что они живут, в них стучит свое сердце, и стрелки передвигаются, подчиненные, — маленькие руки.

Это было прекрасно. Это был ритм — первая радость детского осознания пульса. Меня схватил восторг, вскрыл мои синхронные точки, — мы бились в один мелодический такт, и стрелки, накапливая повторность, рождали протяженность.

Первое — восторг. Второе всегда разрушение.

Я подставила стул, залезла и стала крутить стрелки, — их во что бы то ни стало нужно было остановить, или понять, почему остановить нельзя.

Стрелки обломились.

Я скатилась со стула и уставилась на часы.

На меня смотрел ужас.

Оно, что-то, не переставало стучать, неуловимо длясь, но видеть это уже было запрещено. Оно продолжалось без меня. Рукоощущение стрелок пропало. На меня смотрел Ужас круглым курносым часовым лицом.

Люцифер... Я еще не знала, что это, но слово слышала...

Люцифер был в лице циферблата.

Я забилась в угол и рыдала до последних сил, до дна, до сна.

И во сне за мной гнался страх.

Я выбежала на дорогу...

и увидела пустой часовой теремок.

Укрылась в нем, дверку притворила и тихонько пошла...

.......

— А вот и я, — это Папа вернулся.

Я поверила ему навсегда. Много лет потом, встречая Папу с работы, находила в его кармане конфету. Это было несомненно, как обязательность времени.

Довольно долго я пытался понять существо отношений автора и героя, довольно много об этом прочел, ничего, разумеется, не поняв. Зато теперь я с удовольствием опускаю собственные на этот счет соображения, отчасти из опасения распылиться, отчасти потому, что соображений, собственно, нет, отчасти из страха, вдруг да возникнут, обязав. А кому ж и когда это нравилось — лишние на свою голову обязательства? Хватило отправного для этих записей слова, захлестнувшего, как наручники: „об“ — одна готова рука, „руб“ — вторая, „ки“ — пройдемте, гражданин... За что, почему, как вы смеете!.. Там разберемся... Ах, это бессмертное органное „ТАМ“ !

Поэтому метода записей этих обрела во мне поборника простоты, родственной примитиву, неразборчивой в выборе средства, даже худшей в глазах молвы, нежели воровство, за которым, по тяжести содеянного, следует, наверное, грабеж. Но поскольку грабить придется себя же, итог получается проще пареной репы, что в переводе с русского обязательно как-нибудь звучит по-латыни, а древняя латынь в свою очередь происходит из детской верещалки, верещавшейся на протяжении всего лета тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года под окнами панельной моей коробки в центре большого города Новосибирска на востоке большой страны„рабочих и крестьян.

Смысл игры так и остался загадкой, похоже, все те же вечные прятки — бедные дети, каково им_прятать себя среди каменной геометрии — но вот чеканная эта формула восхитила меня безусловно. То ли лукавая жертвенность, то ли благородство отчаянья, то ли страсть на продажу, то ли эпатаж эгоцентричности, то ли еще какой хрен?.. Трактовок может быть тьма, но суть неделима, единственна, вот она, вот, как на ладони, изначально пустой, вдруг что-то с ладони порхнуло — муха, истина, слово?..

Так вот: это я, это я, говорите на меня.

И хватит об этом, как говаривал, разливая, один мой дружок, кого-то цитируя.

Недавно по телевизору в программе „Взгляд" показывали двух молодых ребят, калек, воевавших в Афганистане, у них был портрет с могилы третьего, их товарища, на портрете разбито стекло, что сделано уже российскими ублюдками. Один паренек без ноги, на костылях, другой без руки, с пустым рукавом, а тот, с портрета, уже неживой.