Так обрубились эти записи, в конце которых, рано или поздно, согласно гуманистическим традициям, должна была растаять зима, засиять, зачирикать, забулькать, а за окнами панельной моей этажерки звонкие загалдеть голоса, ненавязчиво символизируя: это я, это я, говорите на меня!..

И хватит об этом, как говаривал пьющий один дружок. Потому что на другой день кисла за окном все та же слякотная зима, все та же вокруг больница, все мы столпились у окна, глазели и спорили, где чья труба дымит в сырое сибирское небо, Сибсельмаш, ТЭЦ-2, Точмаш, Турбинка, труб было множество, дымили они нещадно, было о чем поспорить, а лето то ли будет еще, то ли нет, до лета дожить надо.

1988—1989

По всем приметам — это субботник. Или воскресник. Женщины в красных косынках, мужики с такими же бантиками на груди. Все, само собой, в легком подпитии. Впрочем, некоторые — в среднем, но все в рамках приличий и никто не матерится.

Я, понятно, тоже с бантиком. Молодой и веселый. И откуда-то из иных пределов ликующая музыка: „Сегодня мы не на параде!“

Мы что-то с упоением ломаем. Что-то режем автогеном, долбим отбойным молотком, грузим в машины, а они увозят нашу продукцию.

„Будет людям счастье, счастье на века-а-а...“ — доносится из иных пределов. Конечно, будет, еще как будет! — ничуть не сомневаемся мы, ворочая тяжелые ржавые железяки, бетонные обломки казавшегося вечным фундамента.

„Ага, — догадываюсь я, вглядевшись внимательней, — это мы производим демонтаж!" Еще внимательней: „Что конкретно мы демонтируем на празднике бесплатного труда? Вот, кажется, остатки станины... Может, допотопный карусельный станок?.. Но почему станина не утратила свой блеск?.." ~

Я пытаюсь представить, как выглядел когда-то порушенный нами механизм, мысленно произвожу нечто противоположное демонтажу, и перед мысленным взором предстает нечто гармоничное и совершенное, по-своему даже красивое.

„Батюшки-светы, — догадываюсь, наконец, я. — Гильотина!"

И просыпаюсь. И лежу с открытыми глазами.

Уже в который раз мне снится гильотина. Хотя и в разных сюжетах. А ведь когда-то во сне летал. Каждую ночь и не по разу.

Это — возраст. Он вламывается даже в сны. Так же бесцеремонно, как и во все остальное. А может, данный конкретный сон — следствие скрытой до поры болезни?..

Чем-чем, а болезнями меня не напугаешь. Чего-чего, а этого добра — завались. Да и всегда завались было. Как только удается до сих пор держаться в здравом уме? Или уже не в здравом?..

Лежу с открытыми глазами. А потом за окном начинается тусклый рассвет, момент рождения которого никак не удается уловить, так безмолвно все совершается.

Вековой инстинкт толкает выглянуть на улицу, словно там может происходить нечто интересное. Знаю, что ничего интересного за окном быть не может, но всегда начинаю день с этого выглядывания за пределы...

По ту сторону никогда не мытого стекла, забранного грубосваренной решеткой изнутри, чтоб не открывали, — огромный, можно сказать, необъятный пустырь, кое-как поросший чахлым кустарником да высохшим чертополохом, усеянный разнообразными, ни к какому делу не пригодными предметами: мотками спутанной ржавой проволоки, обрывками тряпья и картона, обломками белых костей, рухнувшими в незапамятные времена деревьями. Едва просматриваются сквозь кисею падающего с небес серого мокрого снега начинающиеся сразу за пустырем городские кварталы, корпуса и трубы оборонных заводов, вырабатывающих разноцветный дым. Каким же серым был бы пейзаж без этих великолепных, подпирающих небо цветных столбов!..

Я — долгожитель-рекордсмен, между прочим. А еще имею удостоверение о лояльности основного вида. А потому живу в одноместном боксике с окном. Заслуги.

А вообще-то у нас, в приюте для ветеранов труда № 0314-„прим“ имени К. Е. Ворошилова, как и во всех других приютах имени К.Е.Ворошилова, большинство контингента обретается в помещениях компактного проживания, где стоят десятки кроватей, где окна хотя и есть, но так устроены, что лишь кусок серой небесной мглы видно в них. А зато всегда чувствуешь плечо товарища и не отвлечешься лишний раз на бессмысленное созерцание. И цельность твоей натуры не страдает.

Поглядев в окно, где все как вчера, испытав от этого тихое удовлетворение, снова забираюсь под одеяло, пытаюсь заснуть. Но не удается. Сквозь толстый слой тяжелого маслянистого воздуха, сквозь грязные стекла окон, сквозь натянутое на голову кусачее крапивное одеяло пробивается исторгаемый городом вой побудочной сирены. Это для работоспособного населения сигнал подъема.

Ветеранов труда всеобщая побудка не касается. Заслуги. В приюте сигнализация срабатывает на полчаса позже. Но со дня основания приюта № 0314-„прим“ в нем установилась добрая традиция: подниматься вместе со всем народом. Чтобы к моменту включения приютской сирены быть уже прибранным, умытым, улыбающимся. Традиция до последнего вздоха подниматься из постели вместе со всей страной свидетельствует о высокой сознательности ветеранов, их неизменной приверженности идеалам, а также о том, что ветераны все еще не подпадают под действие Инструкции „О радикалах и бесперспективных".

Я, конечно, имею удостоверение о лояльности основного вида и теоретически мог бы иногда кое-что игнорировать, кое от чего уклоняться... Но я сам никогда себе этого не позволю, наоборот, до последнего вздоха надо быть для всех мобилизующим и вдохновляющим, понимаешь!.. Только так.

И лишь потерявшие всякую способность самостоятельно передвигаться плюют на священные традиции и автоматически подпадают под действие...

Кряхтя вылажу из-под одеяла, и все старческие болячки, ночью таившиеся где-то, сразу тут как тут. Но нет ни минуты лишней, чтобы к ним прислушиваться, проверять, все ли на месте, нет ли какого пополнения.

Собственно говоря, очень-то кряхтеть тоже не следует, поскольку все звуки записываются и анализируются. И это отнюдь не лишнее — мало ли о чем может рассуждать сам с собой старый человек, стоящий одной ногой в аппарате для переработки. Ему ведь в его автономном боксике может однажды померещиться, что он уже вправе быть свободным и от инструкций, и от идеалов, что он уже никому ничего не должен, что он уже сам по себе, а общество — само по себе...

Да что говорить, разве может быть чрезмерной бдительность! Ведь по себе знаю: так порой хочется что-нибудь громко произнести вслух, что-нибудь такое — вразрез! Тоже —живучий атавизм. Может, он завелся еще до возникновения членораздельной речи.

Но вспомнишь, что все записывается и анализируется — как рукой снимает. А если иногда не снимает, то есть еще одно верное средство — продолжая слегка покряхтывать, возраст все же и надо быть естественным, начинаю негромко петь.

Натягиваю поверх байкового бельишка крапивное обмундирование, а сам пою, застилаю постель, чтоб ни одной морщинки, а сам пою! Не громко, но чтобы запись получилась четкой.

Пою прямо в микрофон, без всякой маскировки свисающий с потолка, и отмечаю про себя, делаю, так сказать, зарубку в памяти: „Та-а-ак, значит, „Марш энтузиастов" номер семь... Та-а-ак, месяц Сознательности, двадцать первое, день Ё... Четверг по старому стилю..."

И готов в любой момент ответить на любой вопрос. Вызовут, к примеру, в канцелярию через месяц и спросят: „А что это ты, воспитанник Ширемамин Алексей, пердун старый, одна тысяча девятьсот пятидесятого года рождения, русский, связей с иностранцами не имевший, в оппортунизме не замеченный, что ты смел бубнить себе под нос двадцать первого в день Ё? Или будешь запираться, мол, не помнишь ничего?!"