До сих пор не могу без бешенства вспоминать, как ей, .дуре, захотелось -новь молоденькой стать!

Ну, не могут же, в конце концов, быть наши диаграммы вообще без протуберанцев! Ведь мы же еще не переработаны.

Мы расстаемся, как всегда, досрочно, не дожидаясь, пока растащат нянечки из комендантской подгруппы.

— У тебя увольнение-то до скольки?

— До двадцати трех.

— Ну, это долго. Ты мне уже надоел. Проваливай-ка.

— Проваливаю.

— Забегай когда...

— Не знаю, делов много...

И закрывается за Валькой люк переходного шлюза.

— Чух-чух-чух-чух, — чухает вакуумный насос, высасывая из Вальки наш приютский воздух.

А ведь для того, чтобы получить свиданку, Вальке пришлось сдать начальству двух демагогов. И где он только берет их?

Я приказываю себе забыть о сыне до следующего раза. А если следующего раза не будет никогда, значит, забыть навсегда. Прощай, Валя, прощай, сынок, сыночек, сыночка...

Построение на ужин. Речевка, пение, лозунги. Как утром, только с меньшим энтузиазмом. Уж очень трудным был день.

А после ужина — еще один час личного времени. И вновь Леха возле меня. Наконец-то я понимаю, кого он мне весь день напоминал, и почему я к нему так неравнодушен.

— Ну что, — спрашиваю, — может, побеседуем об империалистах?

— На хрен империалистов, дядь Леш, — отвечает он, явственно светясь изнутри, — ты знаешь, кто в туалете сделал надписи?

— Ты? — спрашиваю, ничуть не веря дикому предположению.

— Я!

— Не ври!

— Вот те крест, вот те звезда, Ленина и Сталина обманывать нельзя!

— Но ты же неграмотный!

— А вот и грамотный!

— А как до потолка достал?

— Запросто! Летать могу! Левитирую! Могу вообще отсюда слинять! Хочешь, покажу?

— Я те покажу! М-м-да, дела-а-а...

— Но это я тебе как другу, дядь Леш! — спохватывается Леха, и в его глазах появляется испуг.

Запоздалый испуг. Потому что слово — не воробей. И если ты этого не знаешь — не бывать тебе долгожителем, нет, не бывать.

Раздается команда:

— В зале для общих построений станови-и-ись!

И сразу делается не до разговорчиков.

— Р-р-рняйсь! Смир-р-на-а! Слушай вечернюю поверку! Абакумов!

— А!

— Булганин!

— Я!

— Гамарник!

— Йя!

— Как другу!.. — канючит шепотом Леха, осознавший уже весь ужас нашего с ним положения.

Смотрю на него печально, укоризненно, обреченно. Эх, испортил все, дурак! Тянули тебя за язык. Нет, ну я понимаю: дружба, доверие, родство душ и все такое. Но чтобы догола раздеваться, чтобы сокровенное выбалтывать!..

Ну, как прикажешь теперь быть? Молчать? А если все раскроется? А оно обязательно раскроется! Если нажмут на тебя, тогда как, мил дружок, а?..

А еще крутится в голове: „Левитация., сублимация, мастурбация — ерунда. Чего не бывает при монополовом содержании. Жизненное дело. А вот грамотность — это серьезно. Это подпадает. А за двух оппортунистов свидание дают... Чур меня!.. Но за недоносительство тоже кое-что дают!“

Товарищ Анна, пока мы ходили в культпоход, сменилась, вместо нее заступила на сутки товарищ Вера, благодаря чему вечерняя поверка заканчивается быстро.

— Коллекти-и-ив, ат-бой! — раздается наша любимая команда.

И новая помдежка включает секундомер.

Мы обмениваемся с тезкой прощальными взглядами, разбегаемся в разные стороны. Он — в общую спальню, я — в свой привилегированный боксик. Нет возможности даже словом перемолвиться, никому не хочется получать взыскания за медлительность. Норматив — есть норматив.

И вот в приюте гаснет свет. Серые сумерки заглядывают в мутное окно боксика, качают на фанерных перегородках неясные бледные тени. Лежу с открытыми глазами, перебираю в памяти события дня. Их было много и, стало быть, жизнь продолжает быть интересной.

Ворочаюсь с боку на бок. Полчаса, час, два. И наконец, сознаюсь сам себе — что не дает заснуть. Встаю на кровати, вытягиваюсь на цыпочки. Видит бог, у меня нет другого выхода.

— Леха, дружок-то мой, грамотный! И этот... левитант!

Ну, вот и все. Заодно узнаю, дежурит кто-то там, или для острастки все. А если спросят, почему, дескать, молчал, то я отвечу: „Как это молчал?! Наоборот, не молчал, а немедленно сигнализировал!"

Ложусь, укутываюсь крапивным одеялом и мгновенно засыпаю. И сразу вижу привычный сон, про гильотину. Только на этот раз мы не демонтаж производим, а наоборот — МОНТАЖ. И откуда-то из дальних пределов звучит жизнерадостное: „Сегодня мы не на параде-е-е,..“

Мы производим МОНТАЖ, а потом кладем головы рядком на полированную холодную поверхность. И огромное блестящее лезвие летит на нас сверху. Летит почему-то очень медленно, почему-то со скрежетом и воем.

— Нельзя ли ЭТО сделать быстрей? — беззвучно кричу я.

И просыпаюсь.

Воет побудочная сирена.

1988

Тут и Сейбр шли по полю. Полю простому и золотому. Шла осень. Все было хорошо: шумели длинные травы, шипели змеи, играли дудки.

Тут шепнул Сейбру: „Здесь".

Сейбр наклонился и ковырнул землю. Оттуда выполз червяк и уполз.

— Он? — спросил Сейбр.

— Он, — ответил Тут.

—Догоним?

— Не стоит. Он устал и пошел искать судьбу.

— Ну так что же? — спросил Сейбр.

— Идем дальше.

— И опять будет то же?

— Посмотрим.

— Но почему ты сам не можешь?

— Что ты! — шепнул Тут. — Я не могу, мне нельзя.

Они пошли. Они пересекли дорогу и перешли на другое поле. Там цвели цветы.

— Вон, — сказал Тут и показал на далекое дерево. Они пошли туда. С дерева свисал камень, обвитый ветками. Из камня пищал птенец.

— Выпустим? — спросил Сейбр. — Ему, наверное, пора летать?

г — Не знаю, — зевнул Тут. — Надо спать.

— О чем? — спросил Сейбр.

— О завтра.

Они легли под деревом и уснули.

Наутро рядом с ними стоял большой мохнатый зверь и смотрел им в лицо.

— Чего тебе? — спросил Сейбр, а Тут просто боялся.

— Я видел вас во сне и пришел увидеть.

— Откуда ты?

— Из леса. Там поют русалки, мне с ними скучно. Они глупы, как...

Зверь замолчал.

— Давай играть, — сказал Тут.

— Во что? — спросил зверь.

— Неважно. Я хочу уйти отсюда, а нельзя, — сказал Тут. — Давай играть.

— Пошел ты, — сказал зверь и убежал к дороге.

— Он дурак, — сказал Тут. — Где наши яблоки?

— Вот, — сказал Сейбр. — На, ешь... Сколько мы будем ждать?

— Не знаю. И ты лучше не знай. Давай смотреть вверх.

Они легли и смотрели в небо. Туда пришла туча и смотрела на них. Она уронила дождь, и они заползли под дерево. Там по-прежнему пищал птенец.

— Я хочу успокоиться, — сказал Тут. — Возьми камень и убей меня.

— Это и должно было случиться? — спросил Сейбр.

— Наверно. Мне кажется, что это.

— Я сомневаюсь. Давай лучше смотреть на дождь.

— Он ушел уже, — заметил Тут.

— Тогда расскажи мне все еще раз.

— Нет. Ты не скучай, не бойся, — сказал Тут. — Это не страшно — скучать.

Пришла ночь. Они уснули. Утром над ними стоял другой зверь и глядел на них.

— Ты кто? — спросил Сейбр.

— Я дикарь, — ответил тот. — У меня больно, что мне делать.

— Уйди, — сказал Сейбр.

И зверь ушел к дороге.

— Я не хочу больше ждать, — сказал Сейбр. — Я сойду с ума.

— Скоро. Не торопись, — сказал Тут. — Теперь скоро.

Пришла ночь. Над деревом пролетела сова. Где-то умерли люди.

— Вот, началось, — сказал Тут и умер.

Сейбр встал и ударил по дереву палкой. С дерева упала птица и стала биться о землю.

— Все, — счастливо выдохнул Сейбр и, глядя на звезды, побежал к дороге.

Дорога светилась...

— Сапожник сшил себе сапоги! — пронеслось вдруг по кварталу, и все, кто в нем жил, начиная с пирожника и его огромной семьи и кончая вдовым и бездетным полицейским, сбежались к дому сапожника, галдя и смеясь от недоверия, и, сгрудившись перед крыльцом, стали кричать: „Сапожник, покажи свои сапоги!“ И кричали так, пока не раскрылась дверь и на крыльцо не вышел сапожник, и в руках его в лучах солнца горела пара новых сапог; сапожник смотрел на людей и взгляд его был тверд и серьезен.