Однажды в пасмурный летний день я случайно попал в дом Темира Ф. Может, за солью меня послали или за утюгом, не помню.
Почему-то я считал Темира татарином. Может, из-за имени. Темир был нашим соседом, плотничал, был, понятно, много старше меня, но все на улице звали его Темиром. Насупленный, хмуроватый, нелюдимый человек. Такие и книжек в руки не берут, считал я. В некотором смысле уже тогда это являлось для меня неким показателем.
Еще более насупленными, еще более нелюдимыми казались мне бабки Темира. Да и не только мне. Почему-то их было три, но это никого не удивляло. Да хоть пять! Все равно они ни с кем не дружили и практически не покидали дом, вечно копаясь в большом огороде, обнесенном не забором даже, а чем-то вроде мощного крепостного тына.
Накрапывал дождь. Я нерешительно толкнул дверцу, врезанную в массивные деревянные ворота, дверца оказалась незапертой.
Я поднялся на крыльцо. Я постучал.
Никто не ответил.
Поплутав в темных сенях, я нащупал дверь и сразу оказался в кухне.
Кухня как кухня. Там тоже никого не было. Темир, видно, еще не пришел, а бабки-раззявы, забывшие запереть калитку, наверное, копаются в огороде.
Из чисто детского любопытства я заглянул в комнату.
И обомлел.
Комод, темное зеркало в лакированной раме, темный широкий платяной шкаф — все, конечно, работы Темира. Три железные кровати с никелированными шарами — красиво бабки живут! Но самое главное: в широком простенке тускло посверкивал стеклами самый настоящий книжный шкаф! Такие я только в кино видел.
И он был набит книгами.
Я испугался.
Я ничего такого не ожидал. В доме моих приятелей были книги, у меня у самого были книги, но чтобы столько!.. У Темира, наверное, сумасшедшие бабки, почему-то подумал я.
Там, в шкафу, наверное, „Белая береза“, подумал я. Там „Заговорщики", там „Кукла госпожи Барк", „Золото". Там, наверное, книги Павленко и Мальцева, Брянцева и Медведева. Там, наверное, „Всадник без головы". Много чего можно натолкать в такой добротный шкаф...
Затравленно осмотревшись, выглянув в окно (несмотря на моросящий дождь бабки и впрямь копались в огороде), я осторожно потянул на себя застекленную дверцу.
Она растворилась.
Легко. Без Скрипа.
Темир хорошо знал свое дело.
Я медленно потянул на себя первую попавшую под руку книгу.
И разочарованно присвистнул.
Стихи!
Стихов я тогда читал мало. Ну, классика, конечно. „Мороз, Красный нос", про конька-горбунка, естественно...
Не ветер бушует над бором, не с гор побежали ручьи, Мороз-воевода дозором обходит владенья свои.
Глядит — хорошо ли метели лесные тропы занесли, и нет ли где трещины, щели, и нет ли где голой земли?
Пушисты ли сосен вершины, красив ли узор на дубах? И крепко ли скованы льдины в великих и малых водах?
Идет — по деревьям шагает, трещит по замерзлой воде, и яркое солнце играет в косматой его бороде.
Ужас как хорошо!
Но вообще-то стихи я недолюбливал. Вот книги очень далеки от обычной жизни, а стихи еще дальше. Убей меня Бог, чтобы я стал в чан с крутым кипятком прыгать, пусть это Иван-дурак делает.
Одно слово — стихи.
Но в книге, вынутой мною из шкафа, стихи оказались какие-то не такие.
Цельною льдиной из дымности вынут ставший с неделю звездный поток. Клуб конькобежцев вверху опрокинут: чокается со звонкой ночью каток...
Точно.
Над нашим катком, залитым дядей Гришей Зоболевым, с нашей помощью, конечно, такая же дымность. И фонарь. И звезды. И коньки будто чокаются со льдом.
Непонятно, но безумно похоже.
Я перелистнул несколько страниц.
Все жили в сушь и впроголодь, в борьбе ожесточась, и никого не трогало, что чудо жизни — с час...
Ну, об этом не мне рассказывать.
Я хотел закрыть книгу, но почему-то не закрыл.
Он незабвенен тем еще, что пылью припухал, что ветер лускал семечки, сорил по лопухам. Что незнакомой мальвою вел, как слепца, меня, чтоб я тебя вымаливал у каждого плетня!
Как это?
Стихи, и вдруг — плетень, пыль, сушь, впроголодь, лопухи, семечки лускают...
Никого у плетня я еще не вымаливал, но и за этим угадывалась какая-то тайна.
В чем здесь дело?
Книгу после долгих уговоров Темир мне все-таки дал. Естественно, с возвратом, и чтобы бабки не знали.
Кстати, не бабками они оказались, а тетками.
Матери и отца у Темира не было.
„Они у меня чокнутые, — сказал хмуро Темир. Он имел в виду своих теток. — Через всю Россию ехали и книги с собой тащили".
„Ох, Лех-Леха!..“
В сущности банальнейшая история.
Три сестры, три мужа военных. Перед самой войной мужей забрали, сестры сумели сообразить, чем это им грозит. Откуда-то из-под Клязьмы бежали в Сибирь. И книги с собой тащили.
Бабель, Зарудин, Бунин, Пильняк, Булгаков, Веселый, Буданцев, Чаянов...
Чистая пятьдесят восьмая.
Ставшие ветром.
7. ЧЕРНЫЕ АЛЬПИНИСТЫ
И все же нет.
Черные альпинисты.
В 1984 году в Софии болгарский поэт Георги Константинов, голубоглазый, большой, медлительный, сказал мне:
— Моя жена перевела твою книгу. Она очень хорошо ее перевела. Я прочел рассказ об альпинистах. Они идут в горы, одного срывает лавина, он один остается в горах. Ноги обморожены, одиночество, страх — таких называют черными альпинистами. Они хотят к людям, вниз в долину, огни которой видны с ледникового щита, но там внизу черные альпинисты обречены — в их обмороженных ногах в тепле, при более высоком атмосферном давлении, сразу вспыхнет гангрена. Их удел теперь — вечное одиночество в горах. Внизу их ждет смерть.
Георги взглянул на меня и спросил тревожно:
— Ты ничего не придумал?
У меня сохранилась старая послевоенная фотография.
На фотографии изображен мой класс. Скорее всего, второй.
Тридцать восемь заморышей, тридцать восемь затравленных ушастых пройдох. Я выглядываю из-за оттопыренного уха Паюзы. Во втором классе он, кажется, сидел три года, на этом его академическое образование завершилось.
На фотографии нам всем тридцати восьми заморышам чуть-чуть больше трехсот лет, даже вместе с Паюзой. Настоящие черные альпинисты. По глазам видно, как всем хочется вниз, в теплую долину, но страшно, страшно...
В самом деле.
Вот Карлик Нос. Он был так устроен, что не украсть чего-нибудь просто не мог. Он воровал все и везде. Его будущее было определенно. Внизу, в теплой желанной долине, ласково помаргивали огоньки больших сроков и казенных домов.
Или Куж-Кувап.
Куж-Кувап всегда толкался возле женских уборных. Ну какое будущее может ожидать ушастика, предпочитающего большую часть своей жизни толкаться возле женских туалетов? Конечно, он предпочел бы остаться на ледниковом щите, однако его уже зацепила лавина.
Или Томка Тпру, по фамилии Тпрунина.
Прямо на уроке она могла завизжать, забиться в истерике. Ее посещали видения. Например, пьяный отец, кидающийся на мать с ножом.
Черные альпинисты.
Улица солнцем залита. Визг на катке. Можно подраться с Колькой-на-тормозах, сбегать к дому Темира — говорят, у него бабки сумасшедшие, можно заглянуть в Когиз или в библиотеку, там книгами пахнет.
Я отчетливо различал каждый огонек в долине, меня томила тоска.
Заточка в кармане Паюзы...
Наверное, лучше читать Дарвина, чем валяться в больнице. Наверное, лучше всматриваться в ночные одинокие звезды, чем помирать в тепле от гангрены.
