Конвоиры молча курили, так же молча шли серые овчарки, немцы негромко переговаривались.
На солнечный мир вдруг наползало холодное облако.
Ставшие ветром.
Надо бы так назвать эту книгу. Почему „Черные альпинисты"?
Разве все эти немцы, их конвоиры, их серые молчаливые псы, разве все то множество людей, которых я когда-то знал, не стали давно ветром? Разве голоса Десанки, Андрея, Яна, Аркадия, Ларисы, Юры, Виталия не вплетены давно в шорох листвы?
Слишком красиво, заметил бы доктор Клоубони.
Но почему нет?
„Я вам сказываю, братья: время уже коротко, так что имеющие жен должны быть, как не имеющие; и плачущие, как не плачущие; и радующиеся, как не радующиеся; и покупающие, как не приобретающие; и пользующиеся миром сим, как не пользующиеся, ибо проходит образ мира сего“.
Ибо проходит образ мира сего...
Апостол Павел как свет фонаря. Его слова вырывают из тьмы то, о чем мы, может, и думали, но что, как всегда, ускользало и ускользало от нас.
Ставшие ветром.
Нет. Черные альпинисты.
Апельсины катятся и катятся по желобу.
Без тебя мне всегда было плохо. Даже когда ты бывала рядом. Не знаю, как это объяснить.
Карнай воет, утром деревья в соли, как в инее, посреди Кызыл-Кумов школьная парта — пост ГАИ...
Замок над южным, совсем уже южным морем, выщербленные ступени, винтовая каменная лестница в небо...
Осенний лес, скрипит дерево, дым костра, дрожь, бьющая нас вовсе не от холода...
„Ибо проходит образ мира сего...“
Нет, не Сахалин, не Курилы. Даже не Академгородок. Туманность сгустилась в яблоко где-то раньше, как громадные млекопитающие, да сразу по десяти видов на каждый род, появились в древней третичке не сразу.
Паюза.
Почему я никак не могу забыть его пустые холодные глаза, никогда не менявшие своего выражения?
Где-то далеко-далеко нету ни солнца, ни неба. Там у Господа Бога личная библиотека. На бесконечных полках, строго по алфавиту, там покрываются пылью души умерших людей. Души убийц и поэтов, лириков и прохвостов, души рабов и вождей.
И Господь вечерами, устав от земных забот, сядет в уютное кресло и раскрывает, зевая, душу поинтересней, пока расторопный ангел ужин ему подает.
Володя Захаров, нынешний академик, сообщая об удивительной библиотеке, рычал от восторга.
Вот бы порыться в ней...
Случись такое, прежде всего я отыскал бы душу Паюзы. Я бы внимательно ее прочел. Я бы выяснил его имя, ведь было у него имя. Я бы попытался узнать, о чем думал Паюза тогда, на катке, правда ли на роду у него было написано убить и сесть? И если правда, то почему, черт возьми? за какие, за чьи грехи? Ведь не потому же, черт возьми, что он от рождения получил кустистые брови Дарвина и пустые холодные глаза, никогда не меняющие выражения!
Кристаллический холод зимы. Снег. Недоступная улица с ее невероятным миром. Паюза еще не убил меня, но он уже отнял у меня улицу, он оставил мне от всего мира комнату с кирпичным печным обогревателем и с толстым томом на этажерке.
„Происхождение видов путем естественного отбора или сохранение избранных пород в борьбе за существование".
К этому и добавить нечего.
Само название звучит как поэма.
Я хорошо понимал Дарвина.
„Ни один поэт, увидев в печати свою первую поэму, не испытал таких восторгов, как я, когда увидел в книге Стивенса „Иллюстрированные британские насекомые“ эти магические слова — пойман Ч.Дарвином!"
Что же тут непонятного?
Разве я сам не чувствовал торжества, не ощущал любви, не задыхался от горечи?
„Вот уже несколько лет, как я не могу выносить ни одной строки поэзии; пробовал я недавно читать Шекспира, но он мне показался скучным до тошноты. Я почти потерял и прежний вкус к живописи и, музыке. Музыка, вместо того, чтобы доставлять удовольствие, обыкновенно только заставляет меня еще усиленнее думать о том, чем я занимался. Сохранил я еще прежний вкус к живописным картинам природы, но и они уже не доставляют мне того высокого наслаждения, как бывало. С другой стороны, романы, также продукты воображения, хотя не очень высокого качества, в последние годы доставляли мне удивительное удовольствие и успокоение, и я частенько благословляю всех романистов без разбора Мне прочли вслух бесчисленное множество романов и все они мне нравились, если только качество их не ниже посредственного, особенно, если оканчиваются они счастливо. Я вообще издал бы закон против романов с несчастливым окончанием. Никакой роман на мой вкус не подходит под категорию первоклассного, если в нем нет хоть одного лица, внушающего безусловную любовь, а если это к тому же хорошенькая женщина, то и того лучше. ..“
Я начинаю подозревать, что путешествие Михаила Тропинина на Курильские острова, эта скромная лажа со счастливым концом и симпатичной героиней, вполне бы могла составить удовольствие Дарвину.
Меня всегда дивило, почему дед Филипп, самый неистовый завсегдатай тайгинской церкви, с такой откровенной неприязнью поглядывал на толстый темный том Дарвина. Он ведь к нему не прикасался, не раскрывал его, не дай Бог! Но заходя к нам, косился угрюмо...
Что его пугало?
Ведь после смерти деда Филиппа в его тесном домике на улице Щетинкина на особой полочке, прикрытой от нескромных взглядов тюлевой запылившейся занавесочкой, среди молитвенников и прочих принадлежавших деду Филиппу богатств, как это ни странно, были найдены два зачитанных толстых тома: жизнеописание Жанны д’Арк, изданное еще до революции, и хорошо известный мне Дарвин.
„Происхождение видов путем естественного отбора или сохранение избранных пород в борьбе за существование". 1935 год. Перевод академика К.А.Тимирязева, исправления и указатели академика Н.И.Вавилова, вводная статья академика Н.И.Бухарина.
Не знаю, что чувствовал дед Филипп, листая страницы безбожной книги, меня ее чтение поддерживало и спасало.
„Уже ко времени посещения этой школы, — Дарвин описывает свою школу, располагавшуюся в Шрюсбери, — мой вкус к естественной истории и в особенности к собиранию коллекций ясно выразился. Я старался разобраться в названиях растений и собирал всякую всячину: раковины, печати, монеты и минералы. Страсть к собиранию коллекций, которая превращает человека в натуралиста-систематика, любителя или скупца, была во мне очень сильна и, по-видимому, прирожденна, так как ни сестры мои, ни брат не отличались ею.
Один случай, относящийся к тому времени, крепко засел в моей памяти, и хотелось бы думать, по той причине, что он долго потом мучил мою совесть. Любопытен он как указание, что, по-видимому, уже в этом раннем возрасте меня интересовал вопрос об изменчивости растений! Я уверял другого мальчика (кажется, Лейтона, впоследствии известного ботаника-лихтенолога), что я могу получить различно окрашенные полиантусы и примулы, поливая их цветными жидкостями. Конечно, это была чудовищная басня, и никаких опытов на самом деле я не производил".
„Чудовищная басня..."
Я узнавал себя.
Но ведь и Провидение, черт возьми! „Уже в этом раннем возрасте меня интересовал вопрос об изменчивости растений..."
Не помню, чтобы я особенно много сочинял в одиннадцать лет, но на обложках самодельных книжек, сшитых из самых разносортных листов бумаги, я упорно печатными буквами выводил — „Собрание сочинений".
Самих сочинений, конечно, не было. Было предчувствие. Но и это, наверное, не мало.
