После этой встречи Галка не спала ночью. У нее начались несколько необычные, беспокойные дни. Кто-то далекий и манящий витал над нею, говорил странно, почти плаксиво:

— Ах, Галина Николаевна, ах! Что ж это вы? Я так хотел вас видеть...

Галка удивлялась, но не гнала эти манящие виденья.

Однажды она пережила даже настоящее женское волнение по этому поводу. Оно родилось внезапно при каком-то беглом воспоминании о Космачеве — будто по сердцу пошла трещина: так случается, когда прикоснешься к чему-то утраченному, дорогому. И трат-то в ее жизни особых не было, но жил в душе опыт театра, траты чужих судеб — даже и несыгранных ролей, но все равно прочувствованных ею когда-то, будто прожитых в самом деле. Удивительно было, что сейчас все связывалось с Космачевым — без всякой видимой причины... Удивительно. Но Галка тому уже не удивилась.

Она ждала Космачева, а он не появлялся. Зато приходил Зотов, спившийся театральный герой, теперь характерный недоумок, просил денег или пел под гитару — всегда одно и то же:

— Старинный бабий романсик, в вашу честь, Галочка...

Она слушала и тосковала. Тосковала и задерживала Зотова подольше: он был связан с Космачевым и оттого был ей приятен — своей отзвучавшей молодостью, пропитой красотой, этим бабьим романсиком, в котором все совпадало с Галкиным настроением:

Зотов пел высокомерно, почти надменно произносил слова про сокрытые от нас судьбы, превращаясь на глазах в прежнего героя-любовника, фаворита и грозу молоденьких актрис — в далекие, былые годы; но вдруг надламывался, обмякал, и от ледяного, сатанинского высокомерия одним шагом вступал в полутьму комнаты, навстречу свечному духу и печальному напоминанию. Галка отдавала Зотову последнюю пятерку, провожала его до двери, и с утра — до самой зарплаты — садилась на макаронную диету.

Неизвестно чего ждала Галка. Ждала телеграммы: „Скучаю. Хочу видеть,./* Ждала звонка: „Я приехал...“ Ждала каких-то ясностей, или изменений, или Бог знает чего. Особенно худо становилось по вечерам, когда не занята была в спектакле. Пробовала бродить по городу, шла в парк. Но и на людях было плохо, и плохо — среди пейзажей,, а больше всего давило общежитие, тихий вечерний коридор, тишина под окнами, у магазина. Давила эта тишина и эта неизвестность: запомнил ли? Вспоминает ли? Увидимся ли?..

Много сил уходило на ожидание, на тоску, на любовь. Оттого и радовалась приходу даже Зотова. Оттого и жалела себя. Потом как бы одумывалась и ругала: дурочка, жалеть не о чем, ведь на любовь уходят силы! На любовь!

Она уже думала о любви! Хотя только и было, что чаепитие, тюльпаны да прогулка по городу...

Чтобы отвлечься, хваталась то за одно, то за другое. Вдруг испекла пирог... вдруг устроила генеральную уборку...

— Э, да вы женщиной становитесь, Галочка... — говорил Зотов, поедая пирог в чисто вылизанной ее комнате.

А то все замирало в ней, она впадала в неподвижность. Все застывало, как воск, внутри — бесцветно и ненадежно было внутри...

Вдруг Космачев появился опять. И стал ездить.

По мере того, как теплел, зеленел город день ото дня, учащались и визиты Космачева. Теперь он не ночевал у Зотова, а останавливался в гостинице и сразу же по телефону разыскивал Галку. Дежурная стучала в ее дверь и говорила:

— Галочка, вас приятный мужской голос...

И Галка знала, что это — Космачев.

Она уже была увлечена им. Правда, ее смущали — чисто теоретически — его частые наезды.

— Вы что — безработный? — спрашивала она, хотя знала, что он преподает в своем городе К., в металлургическом институте какую-то сложную техническую науку.

Сама-то Галка в эти весенние дни была занята по горло: в связи с посевной кампанией участились выезды театра в села — с шефскими спектаклями. Конечно, ездили туда не звезды сцены с высокими холодными голосами и жаркими возможностями. В тесную „Кубань", вперемешку с декорациями и костюмами, набивалась театральная незнаменитая молодежь.

Именно в силу своей загруженности Галка спрашивала у Космачева:

— Вы что — безработный?

А вовсе не потому, что хотела выпытать что-то о его жизни в городе К.

— Представьте себе — почти безработный, — смеялся Космачев в свою полуседую бороду. — Я вычитал все свои часы и теперь свободен до осени.

Практически же Галка очень радовалась его приездам. Но боялась влюбиться в него. И влюблялась. И влюбилась.

Главреж сразу заметил это, потому что ее природные данные изменили свою природу: стал нервным, почти крикливым голос, всего лишь приятное лицо ее казалось очаровательным и очарованным, а умение естественно держаться в любой обстановке сменилось полным невладением собой. Однажды она даже разрыдалась, некстати, на репетиции, сама не зная отчего. Да, ей надо было сказать обычную фразу из обычной маленькой роли:

— Ах, Боже мой, какая вы счастливая, душечка!..

Но она успела сказать только:

— Ах, Боже мой... — побледнела и зарыдала.

На репетициях, в актерской среде — эмоциональной, неуравновешенной — всякое случается. Никто особенно и внимания не обратил на эту некоторую истерику Галки — мало ли что, так пошла роль! — а главрежу это даже понравилось.

— У вас, Галочка, появилось что-то новенькое, — подбадривающе сказал он и щелкнул пальцами при слове „новенькое". — Надо нам с вами будет подумать о следующем сезоне... надо вас занять... У меня уже есть кое-какие планы... Сразу после гастролей... я возьмусь за вас... — и положил руку на Галкино плечо.

Уже наступало лето, театр готовился к гастролям. Все можно было отложить на следующий сезон, до осени, все — только не любовь. Любовь разгоралась вслед за летом.

Космачев досматривал спектакли — подряд, где хоть на пару минут была занята Галка. Он очень внимательно смотрел эти спектакли и делал толковые замечания. Галка доверяла Космачеву, прислушивалась к каждому его совету, каких бы мелочей он ни касался: где-то чуть мягче подать реплику, где-то по-другому пройтись по сцене, кое-что изменить в костюме.

Главреж никогда не снисходил до таких мелочных советов в отношении третьесортных исполнительниц — он всецело занимался звездами. Потому замечания Космачева были для Галки и неожиданными, и полезными. На сцене ведь не бывает мелочей, это она усвоила давно, еще в училище, но сейчас, слушая Космачева, огорчалась: как много растеряла за эти годы в театре! Надо бы приобретать, а она растеряла! Так что внимание Космачева в этом плане было ей очень даже кстати. Она почувствовала: зрители стали замечать ее на сцене — ее маленькие роли в спектаклях! Однажды она сказала об этом Космачеву: