Галкино бытие было бесхитростным и безынтрижным, насколько это вообще возможно в театре. Хотя и не очень все же простым по своей сути: попробуй-ка в наше время прожить на сто пятнадцать рублей в месяц, прилично одеваться, питаться так,- чтобы не толстеть, но и не зеленеть от недоедания, покупать модную косметику, и вообще держаться таким макаром, будто твоя цена не сто пятнадцать рэ в месяц, а хотя бы сто пятьдесят.

В быту Галка была без всяких фокусов — своя в доску, и в ее угловую комнату с двумя окнами на две главные улицы города часто заглядывали поздним вечером жильцы общежития — поболтать. В другое время заглядывать сюда было несподручно; во-первых, некогда: по утрам все спали, потом репетировали, потом готовились к вечернему спектаклю, потом шел спектакль. Во-вторых, поздний вечер был удобен для разговоров, потому что днем в этой комнате „не представлялось возможным" из-за гула двух центральных улиц и криков толпы у магазина „Детский мир".

Театральные звезды, разумеется, не жили в общежитии, они своевременно получали отдельные квартиры, впрочем, далеко не шикарные. В общежитии обитал молодой, неженатый (и женатый) народ, или совсем уже постаревшие, но одинокие люди театра, или случайные, временные типы, исчезающие, как правило, отсюда с громкими историями. То есть обстановка здесь была не очень пуританская, со своим специфическим ночным ритмом, со своими драмами и амбициями и с неизменной нищетой. Но была в этой среде и несомненная изолированность от всего остального мира — вероятно, в силу именно специфического ночного бдения, что придавало всему этому быту привкус богемности.

Личная жизнь Галки тоже была, на удивление, проста: никакая. Правда, за Галкой уже закрепилась репутация женщины, разбивающей семьи, хотя никаких семей она не разбивала, только один ее случайный поклонник и ушел от жены, да и то не к Галке, а совсем к другой женщине. Репутация, возможно, покреплялась тем, что в Галкину комнату захаживали молодые мужья — отвести душу, сбегая от упреков своих молодых жен-актрис, от вечных упреков в вечном безденежье. Но Галкины посиделки с молодыми чужими мужьями кончались обычно тем, что вслед за мужьями приходили и молодые жены, посиделки затягивались и разговоры ввинчивались в самую высоту страстей, в том числе и политических, как теперь стало привычно. А может быть, здесь потому и говорили о политике, что только она, собственно, и могла обещать повышение зарплаты? Иногда страсти, наоборот, опускались в самые низы бытовых перебранок, к перемыванию косточек режиссерам и театральным „старикам", и, обязательно, — актрисам звездной судьбы. Но ближе к рассвету разговоры затухали, иссякали, компании расползались — всяк в свой угол, подрыхнуть до обеда.

Репутация, раз сложившаяся, все держалась и уже не огорчала Галку. Даже, возможно, немного добавляла ей недостающего шика. В конце концов, у каждого своя репутация. Вот о Маринке, Галкиной подружке, говорили как о женщине, которую всегда бьют, даже самые рафинированные кавалеры, а о вертлявой Стелле — что ее всегда насилуют. Было ли так на самом деле — никого уже не интересовало: репутация держалась стойко, родившись неизвестно от чего.

Только однажды за это время в театре у Галки наметился было серьезный роман с немолодым и талантливым актером, Владиславом Михайловичем Левицким, но потом она узнала, что жена Владислава Михайловича несколько лет назад покончила с собой, выбросившись из окна. Галка сильно испугалась чего-то в той давней трагедии — чего-то мистического, и прервала начинавшуюся любовь.

Космачев входил в ее сознание постепенно. Она не сразу заметила его, хотя, как все говорили, он давно был своим человеком в театре.

Как-то на сдаче спектакля, отыграв свою старуху-гадалку в первом действии, Галка разгримировалась и села рядом с Маринкой в полупустом темном зале, посмотреть только что приехавшую к ним в труппу новую сверхзвезду. Сверхзвезда Галке не очень понравилась высоким холодным голосом, на который она нажимала безмерно и бесчувственно. Когда зажегся свет и начался обмен мнениями (у молодых актеров его, конечно, не спрашивали), незнакомый мужчина сказал почти то же, что чувствовала сама Галка, когда с раздражением слушала верещание сверхзвезды. Незнакомец же говорил корректно, почти утешительно, но точно: о пережиме, о дисгармонии — много разумных слов. Главреж не согласился с говорившим, а Галка шепотом спросила у Маринки:

— Это кто?

— Да один... Космачев... — как-то нехотя ответила Маринка. — Театрал... ездит из глубинки... Иногда печатает на нас рецензии...

— Неплохо сказал о красавице, да?

— Да-а... — так же нехотя протянула Маринка. — Он и пишет неплохо. Да ты что — его не знаешь?

— Впервые вижу, — удивилась Галка.

— Ну, ты даешь! — тоже удивилась Маринка. — Он сто раз бывал. И в общаге бывает. У Зотова. Ночует у него;

Потом прошло несколько месяцев, почти весь сезон, и Галка встречала Космачева три-четыре раза в театре, а однажды столкнулась с ним у входа в общежитие — он поздоровался с нею и посторонился, давая ей пройти, а она почему-то вспомнила Маринкины слова: „Бывает у Зотова... Ночует у него..

Зотов их и познакомил. Она торопилась после утренней репетиции в школу, в драмкружок, натягивала в гардеробе сапоги, забившись в угол у вешалок, а Зотов курил возле вахтера, вместе с этим Космачевым. Увидев, кай Галка мучается с „молнией" на сапоге, Зотов подскочил, стал на одно колено перед нею и помог застегнуть замок. Иногда этот алкаш бывал ужасно любезным, особенно перед тем, как попросить в долг.

На этот раз он не стал клянчить деньги, а, обдавая Галку запахом перегара, взял ее под руку и подвел к своему приятелю.

— Галочка, деточка, позволь представить тебе... мой старинный друг и земляк... вообрази, родная, мы с ним вместе учились... Бог мой... еще в начальной школе...

— Космачев, — сказал Космачев, держа Галкину руку в своей, не пожимая, не целуя, без всякой театральности, но как-то многозначительно, — Константин Дмитриевич, — добавил он, не выпуская руку, даже беря ее в обе свои ладони. — Сознаюсь, Зотов давно обещал познакомить меня с вами, — еще раз добавил он, уже когда Галка назвала себя.

— Да, Галочка, правда, он давно пристает, — подтвердил Зотов. — Я даже собирался привести своего друга к тебе пить чай.

— Ну, приходите, — вынуждена была сказать Галка, все-таки смущаясь в душе от такого затянувшегося лежания руки в ладонях незнакомого Космачева. Но внешне она ничем не выдала своего смущения, ведь она умела держаться естественно не только на сцене, в реальной жизни тоже. — Приходите. — И даже уютно склонила при этом слове головку к плечу, рассматривая лицо Космачева: хорошие, пожилые глаза, полуседую бороду и кудрявые виски. — Приходите сегодня, вечером я как раз свободна.

— Как жаль, — сказал Космачев грустно. — Но я сейчас уезжаю. Домой.

— Домой — это куда?

— В город К., — Космачев улыбнулся. — Туда, где живут сталевары и доменщики.

— А вы? — спросила Галка скорее из вежливости, она уже опаздывала в школу, к ребятам, и думала об этом. — Вы — тоже?

— Нет, он из гнилых интеллигентов, знаете, из недобитых, — сказал развязно Зотов, видимо, похмелившийся не так давно. — Ты, Галочка, будь с ним поласковее, он о тебе статейку тиснет, если будешь ласковая.

— Ну, я тороплюсь, — сказала Галка, полностью игнорируя хамское бормотанье Зотова. — До свидания, Константин Дмитриевич. Мое приглашение остается в силе.

И Космачев воспользовался им.

Они посидели втроем у Галки в тот вечер. Зотов был трезв, степенен, хорошо говорил о театре, весело вспоминал их с Космачевым общее детство, он был прямо душой скромного застолья, украшенного пестрыми тюльпанами, которые подарил Галке Космачев, и услащенного дефицитным зефиром в шоколаде. Потом Зотова кто-то куда-то позвал, а Галка с Космачевым пошли прогуляться по уже весеннему центру: сырому, остуженному, но все равно как будто новому.