Все впустую. Не воспринимает. Толстокожая.

Напяливаем химзащиту, только теперь парадную, у которой еще не вышел срок носки, а тоже — резина. Самая подходящая одежда для старою человека поздней осенью. Ранней ядерной зимой.

Опять противогаз. Как невмоготу станет — сниму и все дела. Не сниму, конечно. Бесполезно. Все бы так делали. Но не столь ядовит „свежий воздух", чтоб моментально упасть замертво. Натянут тебе маску обратно, приволокут в приют, и будешь чахнуть дней десять, а то и месяц. И каждый день допросы „В знак протеста ты это сделал или не в знак протеста, а если в знак протеста то против чего, а если не в знак, то чем не устраивает тебя наша жизнь?" И так далее, и тому подобное. Совсем замордуют, прежде чем отпустят на переработку.

Но и потом, когда отпустят, соседей твоих, сослуживцев замучаю подозрениями, и проклянут они тебя.

Леха подмигивает сквозь круглые стекла, ничего, мол, держись, как нибудь прорвемся. Хороший человек, хотя и недавно в нашей богадельне, кажется, всегда был. Просто хороший человек. Редко теперь такие на свете родятся. Впрочем, откуда мне знать, какие теперь родятся? Но кого-то он мн все-таки напоминает...

Если доживу до завтрашней уборки, буду скоблить свой боксик сам, брошу вызов мнению толпы. Точно брошу. Если доживу. И если Леха не заартачится.

Выходим из шлюза в сумеречные окрестности. Движемся прочь от нашего милого уютного приюта. И ведет нас самая главная начальница. Мать Варвара. Петь нас, на сей раз, к счастью, не заставляют — близко город, где полно приютов и казарм, и, наверное, сейчас все направляются в одно место, что получится, если все начнут базлать кто во что горазд.

А ведь без песни вполне могу и дойти. Вот уже и дыхание почти выровнялось, и силы появились, чтобы любоваться окрестностями.

Ничего, сдюжу. Все нормально в этом мире! Главное, не расслабляться, в отчаяние не впадать. Отчание — прямой путь на переработку. А терпение и спокойствие — жизнь.

Сердце бьется ровно, ритмично, без провалов. Отпустило. Поднимаю выше голову, разворачиваю плечи,, толкаю друга в бок.

— Ы-мы-мы! — мычу Лехе сквозь маску. Вернее, я говорю: „А хорошо, что водят на культмассовые мероприятия, для нашей же пользы делается!“, но маска фильтрует не только воздух, но заодно и звуки.

— Ы-мы-мы! — слышится в ответ бодрое. Конечно, для пользы, значит.

Оглядываюсь назад — а приют уже совсем исчез в мутной дымке, уже не виден сквозь грязные хлопья снега. И как-то немножко грустно становится, какое-то теплое меланхолическое чувство подкатывает к сердцу. Реликтовое, можно сказать, чувство родного очага или дома, или малой родины.

Зато впереди прямо на глазах разрастается огромный город. Вот он уже захватывает весь горизонт от края до края.

Новое время принесло и совершенно новые оптические эффекты. Вот один из них. То, что кажется сквозь никогда не мытое стекло боксика немыслимо далеким, почти инопланетным, на деле оказывается близким и легко достижимым, совсем не чуждым и вовсе не отвратительным, не враждебным. Мнившийся необъятным пустырь оказывается вполне объятным. И захламленность его, загаженность не так уж бросаются в глаза.

Нет, в самом деле хорошо, что мне не удалось отвертеться от культпохода. Все-таки новые впечатления будут, будет передышка от изнурительного самокопания и доморощенного философствования, которые всегда заполняют минуты ничегонеделания.

И я уже заинтригован предстоящим, уже ругаю себя за слабость духа, которая едва не лишила меня того, что, возможно, будет еще более ярким, чем столетний юбилей революции. Впрочем, „едва не лишила" — это, конечно, явное преувеличение.

Дорога знакомая. Сто раз по ней ходил. И в городе всегда одно и то же происходило. То же ведь — традиция, а она, как и всякая традиция, не терпит перемен.

Это бывает так. Приходим, значит, на главную площадь. На ней находятся все городские учреждения культуры. Все два — городская выставка достижений народного хозяйства и манеж для тараканьих бегов.

Благодаря высокой дисциплине и слаженности на площади хоть и тесно, но никакой толкучки. Все подразделения прибывают в строго назначенное время, в строго назначенное время посещают учреждения и, не задерживаясь ни на минуту, убывают в свою часть, в свой приют.

Понятно, что этим же расписанием предусматривается возможность немножко побродить по площади строем в ожидании очереди на культурное обслуживание.

Маршируем, значит, по площади в ожидании своей очереди на культуру.

— P-раз, два, три-и! P-раз, два, три-и! Л-левой, л-левой, л-левой! Ножку тянуть, ножку-у! P-раз, р-раз, р-раз!

А потом:

— Левое плечо вперед, шаго-о-ом ма-а-арш! Пр-р-рямо!

И мы попадаем в уютный манеж для тараканьих бегов, где тепло, где можно ненадолго снять противогазную маску, чтобы протереть стекла, просушить резину внутри, мокрую от дыхания и пота. Отогреть ноги.

Что-то долго нынче не переходим на зимнюю форму, крапивных пимов на склады опять не завезли, что ли...

— Чух-чух-чух-чух, — чухают вакуумные насосы в переходном шлюзе.

И вот он — воздух культурного учреждения! Уф-ф, как хорошо!

Воздух похож на наш приютский, тоже отдает хлоркой, применяемой на случай возможных бактериологических диверсий, цель которых зловеща и цинична — лишить народ культурного достояния.

Зато дохлятиной в манеже почти не пахнет. Вместо нее ощущается дух жареной тараканины, что, согласитесь, гораздо приятнее.

— Таракан, — объясняет нам приветливый служитель манежа, — последнее уцелевшее на Земле насекомое. Раньше еще скорпионы были, но они недавно вымерли.

Таракан с незапамятных времен живет бок о бок с человеком, но до сих пор продолжает оставаться во многом загадочным существом. Он легко приручается, но иногда, без всяких видимых причин, очень больно кусает хозяина.

Таракан питается отходами с человеческого стола, а когда внезапно оказывается на свету, сильно пугается и стремится как можно скорее скрыться в какую-нибудь щель. Эта особенность насекомого и используется в нашем аттракционе.

И последнее — тараканина богата белками, имеет нежный, пикантный вкус. Но, увы, производство тараканины в значительных масштабах — дело будущего, технологические комплексы пока только разрабатываются соответствующими министерствами и ведомствами. А пока — ценный продукт в очень ограниченных количествах вырабатывается лишь у нас. И поступает он, сами понимаете, самым остронуждающимся.

Итак, товарищи, прошу делать ваши ставки!

Свою речь служитель повторяет слово в слово каждый день по много раз. Из года в год. Не мудрено, что ее давно выучили наизусть все игроки.

После речи мы становимся в очередь, делаем ставки. Не большие, но и не маленькие, а в самый раз. Потому что излишняя азартность, как и излишняя рациональность, не приветствуются.

У меня пенсия — наивысшая. Сто двадцать в месяц. Я горжусь, что у меня такая пенсия, ведь когда мне ее определяли, мало кто получал столько. Правда, теперь все имеют наивышку, и моя гордость несколько устарела, ее не каждый поймет, и я держу ее при себе.

А в общем, нет никакой разницы, сколько ты получаешь. Во-первых, ты на полном государственном. А во-вторых, так и так давным-давно ничего не продается и не покупается в нашей стране, а все распределяется.

Так что наши пенсии мы, как правило, целиком тратим на тараканьи бега, средства от которых идут, как и все другие средства, в фонд обороны. Мы, как правило, проигрываемся до нитки, зато сколько положительных эмоций получаем, какими страстями живем во время игры.

Но если кому-то выпадает крупный куш, то он потом все равно тратит дурные деньги на облигации внутреннего займа. Считается, что когда-нибудь государство начнет по всем этим займам рассчитываться. Когда-нибудь после окончательной победы.

Ну, а перед переработкой человек со свойственным ему великодушием завещает свои облигации государству, то есть прощает Родине долг, а облигации после продают какому-нибудь очередному богатею, нажившему состояние на тараканьих бегах.