И зрелище это, и это пение так трогательны, так умилительны, что многие из нас, давно не видавшие детей или вовсе никогда их не видавшие, не могут сдержать старческих слез. Некоторые из нас просто-таки рыдают и тянут к испуганным деткам свой крючковатые, морщинистые руки. И их, особо расчувствовавшихся, берут на, специальный учет, заносят в „книгу очередников на переработку”.

Мне тогда было всего-то шестьдесят семь годков, и был я еще, можно сказать, орел, хотя уже состоял в списке долгожителей, особо охраняемых

государством и предъявлялся время от времени международным медицинским организациям, как неопровержимое доказательство нашего здорового образа жизни.

Помнится, дети пробыли у нас в гостях довольно долго, после концерта они с нами покушали, поиграли с нами в подвижные игры. Кто-то из наших очень кстати припомнил старинную считалку: „Шишли-мышли-сопли-выш-ли-и-обратно-в-нос-зашли“, и все так весело смеялись.

Тогда, между прочим, выяснилось, что в детских приютах общего режима на подвижные игры отводится один час в неделю, и каждый ребенок за три дня до этого обязан подать устный рапорт по команде о том, во что он намеревается играть и с кем. А остальное время отводится на строевую подготовку, изучение военного дела и истории отечества, а также, само собой, на уроки труда.

В день славного юбилея, как узнали мы потом на политзанятиях, ни один человек не был вне очереди отправлен на переработку по приговору трибунала, ни один человек не был растерзан разгневанной общественностью.

На целых двадцать четыре часа приостанавливались боевые действия на всех фронтах тотальной войны с империализмом, а где их приостановить из-за активности неприятеля не удалось, там в означенный период совсем не применялось оружие массового поражения.

Я возвращаюсь из моих дремотных воспоминаний, чтобы сориентироваться в текущем времени, прислушаться и выяснить, не замечено ли здесь мое длительное отсутствие, не возникла ли во мне какая-нибудь неотложная надобность. Все это маловероятно, однако привычка вот так периодически проверяться — полезная привычка, и лучше лишний раз провериться, чем лишние сутки просидеть в карцере.

В текущем времени я, как и ожидалось, никому не нужен. Слегка обидевшись на это полное отсутствие заботы обо мне, отключаюсь снова.

„Первая пятилетка дала прирост промышленного производства на...“ — слышится мне вслед, угасая.

Это значит, что товарищ Анна еще в самом начале нашего славного пути, а я в воспоминаниях о великом юбилее пребывал совсем недолго. Мог бы еще подзадержаться, все-таки — самое счастливое событие в долгой жизни, за минуту до переработки вспомню — переработаюсь с улыбкой...

Знаю, все знаю, что товарищ Анна может сообщить мне в своей лекции. Я сам не хуже любого воспитателя мог бы рассказать о великих переломах и великих ампутациях великих голов, хотя мое происхождение сугубо плебейское, я о нем абсолютно ничего не помню.

Но вполне возможно, что в ком-нибудь из воспитанников, несмотря на бесчисленные чистки, еще сохранилась малая струйка черной вражьей крови. И течет потихоньку, в любой момент готовая испортить чистую пролетарскую кровь.

Шли пятилетки, семилетки, десятилетки. И столетка прошла. Было: „Даешь!“, „Вперед!", „Да здравствует!", „На краул!“, „Без последнего!" И всегда враги были.

Но страна под руководством вождя и учителя товарища Анастаса двигалась к сияющим вершинам. Сквозь тернии и преграды. Сквозь препоны еще. Ради светлого будущего, для всего, между прочим, человечества.

А человечество глядело на наши страдания и лишения ради всеобщего счастья и ладно бы помалкивало, так нет — насмехалось над нашими страданиями и лишениями, над нашим простодушным энтузиазмом и не испытывало даже признаков благодарности.

А все потому, что с незапамятных времен человечество было поражено вирусом индивидуализма и добровольно лечиться не желало. Словно светлое будущее может наступить невзирая на подобного рода болезнь.

А нам, между тем, становилось все труднее и труднее. Ибо чем ближе подходишь к цели, тем сильнее уплотняется пространство, отделяющее тебя от нее. Так учит теория, которая всесильна, потому что верна. Или — наоборот.

Нам становилось все труднее, ко мы все радостнее рвались к цели, снисходительно глядя на инфантильное человечество. Мы верили — оно вот-вот поймет свои заблуждения, устыдится и на решающем этапе ринется нам на помощь. И мы бы приняли помощь, хотя, конечно, можем обойтись и без нее...

Мы вперед двигались. Не равномерно, конечно, не равноускоренно, само собой, но и не равнозамедленно, как болтали и болтают враги. Мы двигались рывками и скачками, ведомые товарищем Анастасом, другом всех первопроходцев, преодолевая молчаливое сопротивление маловеров, агрессивные нападки принципиально не желавших признавать наши святые идеалы. И ничто не могло всерьез помешать нашим скачкам, всякое сопротивление подавлялось без ложной жалости, еще более укрепляя наши силы, нашу веру.

И все же был один момент. Его объективная наука выделяет, как оппортунистический. Хотя враги кричат, что момент растянулся на десять лет, что его инициатором был сам товарищ Анастас, это, конечно, злобная клевета.

Всего на какой-то ничтожный момент удалось двурушникам, щелкоперам, демагогам обмануть доверчивый, но мудрый народ. Его завлекли красивыми мифами о демократии, свободном рынке и правах человека, словно мы сами не озабочены тем же самым и не мечтаем дать все это народу, как только сложатся в мире соответствующие условия.

Это был момент всеобщего разброда и идейных шараханий, экономика страны разваливалась на глазах.

А начиналось как будто с малого. Так, например, когда народ собирался на какое-нибудь собрание, и на трибуну выходил докладчик, то кто-нибудь из зала бросал реплику: „Послушайте, братцы, а может, сразу перейдем к прениям? Может, ну его на фиг, этот доклад? А заодно и докладчика!"

И не протестовали оболваненные демагогами люди, а думали: „Может, и впрямь попробовать? Разнообразие..."

А нет бы пресечь происк: „Как это без доклада?! Испокон веков было с докладом, а теперь враз отказаться от завоеваний, мыслимое ли дело?! Бей гада, братцы!"

Дальше — больше. Домитинговались до того, что краеугольное стали подвергать сомнению, а потом и осмеянию! Мол, революция ничего, кроме страданий, не принесла, мол, идеалы, возможно, и хороши, да только не имеют никакого отношения к реальности.

Ужас!

Мол, в результате бессовестной эксплуатации энтузиазма и бескорыстия выведена порода людей, испытывающих отвращение к труду.

Ужас! ;

Мол, наш великий товарищ Анастас — никакой не гений, а просто уголовник, по которому плачет веревка.

Просто ужас и все!

Хорошо, что перечень гнусных измышлений, рожденных в тот исторический момент, давным-давно изъят из программы политзанятий. Ни к чему новым поколениям знать про эту дикость и грязь.

И я его скоро забуду. Как уже многое забыл, вредное и непоощряемое. Вот иногда силюсь что-нибудь вспомнить ради спортивного интереса, тужусь и — никак. Ищу в памяти картины детства, юности — безуспешно. Очевидно, моя доприютская жизнь была настолько серой и безрадостной, что сегодняшние будни ее легко затмевают. Однако нет-нет, да и всплывают перед мысленным взором разрозненные, полуабстрактные фрагменты — лица мамы, жены, сына Вальки...

Нет худа без добра. Неприятный момент истории еще больше закалил великий народ. Укрепил его идейно и нравственно. Так что враги лишились последних своих надежд. На все времена.

Народ так прямо и сказал своему вождю.

— Я, конечно, дерьмо. Но ты меня прости, любимый, и веди дальше по предначертанному пути! И дави без всякой жалости этих бандитов и убийц, этих империалистических пигмеев и прочих вечно сомневающихся извергов рода человеческого!

И вождь великодушно простил свой любимый народ, и повел его в единственно верную сторону.