.А когда кому-нибудь что-нибудь вздумается спросить у воспитателя или, наоборот, воспитатель захочет проверить чью-либо усвояемость материала, он нажимает соответствующую кнопку, и соответствующий воспитанник получает дополнительную степень свободы, чтобы встать и отчеканить. А все остальные остаются надежно пристегнутыми и не падают, сидят строго в затылочек друг дружке и красиво единообразно смотрятся, пребывая в фактически узаконенном сне.

Случается, конечно, что, прервав изложение материала, воспитатель поднимет какого-нибудь не в меру расхрапевшегося и прикажет повторить только что сказанное. А тот возьмет да и повторит к обоюдному удовольствию, потому что живет на белом свете не один день и уже, если сложить вместе, отсидел на политзанятиях не один год, а история, как известно, неизменна, сколько ни повторяй одни и те же лекции на разный лад.

А все-таки сведения, которые сообщаются на лекциях, сугубо секретны, а, стало быть, записывать что-либо категорически запрещено. Но, думается, главные причины запрета даже не в секретности материала, а в том, во-первых, что никто из нас при всем желании слова не запишет ввиду неграмотности врожденной или приобретенной с годами, а во-вторых, начни записывать, так через несколько месяцев политзанятия потеряют всякий смысл, ибо не останется ничего не записанного.

Наступает момент, когда в зале для политзанятий умирают все звуки, устанавливается благоговейное безмолвие. Сейчас бы крикнуть какой-нибудь мобилизующий призыв или здравицу в адрес командиров и начальников, но нельзя. Никак нельзя. Это вам не столовая, не спальный зал. Это вам храм разума, науки, культуры и искусства. Политические знания и являются ни чем иным, как всем этим вместе взятым. Здесь даже команда „Голуборы снять!" не подается, потому что все являются сюда уже без голуборов.

Тихо-тихо. Муха пролетит — услышишь. Хотя — не пролетит, конечно. В стране давным-давно покончено и с мухами.

И в этой священной тишине гулко шуршит страница. Товарищ Анна косит глазом в свой конспект, подглядывает в него, словно забыла, с чего начинать. Но она, конечно, ничего не забыла, это совершенно исключено, образцовая гражданка, а необразцовых в ее категории не бывает, в принципе не способна забыть что-либо из того, что надлежит помнить, как не способна запомнить нечто, запоминанию не подлежащее.

Просто товарищ Анна, помимо прочего, очень ответственный и вдумчивый человек, а не вертихвостка какая, и она ни за что не приступит к важному делу, не проверившись четыре раза, не подстраховавшись. Как она могла попасть на стариковский приют при столь дьявольской осмотрительности? Не иначе...

Но тут Анна, наконец, поднимает глаза на нас, преданно не мигающих, произносит первое предложение: „Наше государство образовалось в результате победы великой революции в 1917 году..."

„Уф-ф!“ — вздыхаем мы про себя облегченно и сами себя, каждый в отдельности, мысленно поздравляем с благополучным зачином. А дальше урок катится по тысячекратно накатанной колее равномерно и прямолинейно убаюкивающе.

Товарищ Анна больше в конспект не подглядывает, кто знает, возможно, там больше ничего и не написано. И тоже не столько из соображений секретности, сколько по известной всем банальной причине. Недаром ведь каждая из начальниц знает и ведет лишь одну какую-нибудь книгу: „хозработ“, „учета личного состава", „очередности на переработку", „жалоб и заявлений"...

Занятие катится накатанным путем, мы впадаем в чуткую прострацию, но со стороны кажется, что учеба идет весьма плодотворно. Мы — сама внимательность и серьезность, товарищ Анна — само его величество Знание, голос которого пророчески чеканен, звонок, строг.

И нет уже благоговейной тишины, поскольку в разгаре процесс коллективного творчества, зал политзанятий полон негромких звуков, ими, надо полагать, и сопровождается не видимая глазу усвояемость материала.

А я в полудреме начинаю вспоминать, как мы вместе с остальным прогрессивным человечеством в 2017 году отмечали столетний юбилей нашей славной революции.

О-о-о, таких торжеств больше не было в моей долгой жизни! И уж теперь, конечно, не будет. Спасибо — дожил.

С утра и до позднего вечера мы не слышали ни одной команды, а если и случались построения, то нас на них приглашали исключительно в индивидуальном порядке. Да, так и ходили по залам и боксикам нянечки и воспитатели, заглядывали каждому паршивому воспитаннику в глаза и произносили следующее: „А не соблаговолите ли вы, почтенный, проследовать в строй?"

На что большинство из нас пылко отвечало: „Конечно, соблаговолю и проследую, не вижу, почему бы мне и не соблаговолить!" Но некоторые с утра соблаговоляли, а к вечеру наотрез отказывались соблаговолять.

И что? Их оставляли в покое! Построение проходило без них!

Потом-то, конечно, все припомнилось и зачлось, но в день славного юбилея — ни-ни! Только вежливость, учтивость, внимательность и обходительность, словно равная для всех дисциплина не лучше, не справедливей, не эффективней, наконец, буржуазной расхлябанности.

Но, как ни стыдно признаться, очень приятной она была, эта малая толика расхлябанности!

И давали нам в день юбилея какую-то невиданную еду, какие-то белые булочки, какие-то фантастические колбаски. И за длинным столом с нами запросто сидели воспитательницы, гражданки первой категории, знатные представительницы старинных революционных родов, и сама товарищ Варвара с нами сидела, как ровня.

Мы дружно уплетали сказочную вкуснятину, хотя, честно сказать, вкуснятины на столах было не так уж и много, вернее, на каждого приходилось совсем чуть-чуть, а тут еще эти молодые да зубастые телки...

Но мы все-все поделили поровну. Хоть ты новобранец, хоть ты старожил. Даже и тех, не соблаговолявших строиться, не обделили мы, не обидели!

А еще в день юбилея никто не требовал от нас никакого скандирования, хотя, наверное, для такого великого торжества и стоило придумать нечто особое, нечто искристо-всеобщее, нечто светозарно-коллективное.

Никто не требовал этого ора, но ведь нам-то было нелегко вот так, в один миг отрешиться от векового груза, и некоторые не выдерживали, издавали нечленораздельные вопли, прорывавшиеся сквозь плотно сжатые губы как бы сами собой.

Таких приходилось легонько стукать по голове резиновой дубинкой, чтобы они не портили воздух праздника.

Подслушивающая аппаратура, впервые за время своего существования, работала в странном для себя и нас режиме. Не на прием — на передачу!

Весь день из висящих под потолком приборчиков неслись наши славные „Марши энтузиастов", все семь номеров и даже второй номер, признанный гимн вольнодумцев и почти диссидентов, звучал наравне с остальными.

Только заканчивался один музыкально-вокальный круг, как тотчас начинался следующий. И мы вылезали из-за столов, ощущая на губах вкус неземной пищи, и возникала в нас первобытная потребность как-то по-особому реагировать на любимые мелодии. И мы ритмично двигали конечностями, а также телом, насколько позволял возраст и напрямую связанная с ним грациозность.

А те, кому возраст не оставил даже минимальной грациозности, позволяющей телодвижениями символизировать радость, восторг, признание начальству, пьянящую сытость, сидя хлопали в ладоши и притопывали в такт, и подпевали, с доброй завистью глядя на грациозных.

Словом, командование приюта в тот день не препятствовало нам практически ни в чем. А мы, благодарные за это, и не допускали ничего такого, чему стоило бы воспрепятствовать.

Однако из всех праздничных мероприятий наиболее ярко запомнился все-таки не обед, а концерт детского хора, устроенный силами детей; доставленных из детского приюта общего режима. Как сейчас вижу: сидим мы в зале для политзанятий, причем, каждый сидит там, где ему хочется и с кем нравится (потом всех, сидевших вместе, конечно, проверили, нет ли промеж них какого-нибудь преступного сговора), мы сидим, а они, ребятишечки, все в одинаковых крапивных брючках и одинаковых крапивных курточках с красными галстуками навыпуск, стоят перед нами в две шеренги, страшно робеют, но поют дрожащими голосками сперва „Марш энтузиастов” №1, потом — №3, ну, словом, поют по порядку все наши марши, правда, номер второй не поют, пропускают.