Вдруг ловлю себя на демагогической мысли: „А сколько же это лет нашему товарищу Анастасу? Да ведь он, пожалуй, раза в два старше меня! И не в приюте...“

Но я сам же себе даю решительный отпор: „Разве можно мерить такого гиганта обыденной меркой? Пусть ему триста лет, пусть даже пятьсот — его мудрость все увеличивается и увеличивается! Представляешь, сколько мудрости уже скопилось в его мозгах? Понимаешь ли ты, скотина, что при такой мудрости плевое дело победить какую-то паршивую старость!"

„Пока что объективные исторические законы торжествуют лишь в нашей отдельно взятой стране...“ — слышу доносящийся с какого-то далекого берега голос товарища Нюры, сверяю, таким образом, темп собственных мыслей и испытываю чувство глубокого удовлетворения.

„Молодец!" — хвалю сам себя, поскольку воспитательница, во-первых, не знает о моих успехах, а во-вторых, в качестве поощрения от нее можно получить только подзатыльник.

Делаю глубокий вздох и вновь отправляюсь в самостоятельное плавание по реке идейной зрелости и политической благонадежности.

...Товарищ Анастас сломал хребет бешеному демагогическому зверю и повел страну дальше. Преступников и отступников судил сам народ, и даже призывы товарища Анастаса к гуманизму не всегда бывали услышанными пылающей праведным гневом массой.

Главных оппортунистов расстреляли публично. Потом перевешали их ближайших подручных. А потом еще долго народные толпы вылавливали и растерзывали мелких приспешников и подпевал, еще долго народные мстители резали в подъездах и подворотнях подозрительных.

А что же в этот бурный момент истории делал остальной мир? А остальной мир не посмел прийти на помощь своим верным агентам, он выжидал и наблюдал, чья возьмет. И когда окончательно убедился, что взяла наша, содрогнулся от ужаса перед величием всепобеждающей идеи и окончательно отвернулся от нас.

А мы отбросили последнее заблуждение, будто основа мирового сообщества — наш потенциальный союзник. Мировое сообщество, как мы окончательно и бесповоротно поняли, настолько прогнило, погрязло в эгоизме и стяжательстве, что излечить его терапевтическими методами совершенно невозможно, и требуется решительная хирургия.

Об окончательном разрыве с нашими идеалистическими заблуждениями на весь мир заявил в новогоднем телеобращении сам товарищ Анастас. И обращение это, вне всякого сомнения, нашло самый горячий отклик в сердцах.

„Ну, спасибо, господа, — помнится, думал в те дни я, уже зрелый человек, и наверняка вместе со мной так думали миллионы моих сограждан, слушая в программе новостей изложение речи президента какой-то зажравшейся не то Худуюдундии, не то Верхней Сублимации, — мы, значит, ради всемирного счастья пупы рвем, животы кладем, в крапивных портках щеголяем, а вы наживаетесь, веселитесь и нас же, первопроходцев, радетелей всеобщих, обзываете „страной дураков" и не хочете ничем делиться по-хорошему... И вы думаете, что мы будем на это спокойно смотреть, будем терпеть это издевательство и дальше?"

Так думал я, слушая зарубежное злопыхательство, правда, в изложении, а потом в числе самых первых побежал записываться в стихийно организовавшийся Народный Фронт Содействия Министерству обороны, куда вскоре записался весь наш дружный народ, в том числе старики и грудные дети.

Целые города в те памятные дни с песнями и здравицами в адрес верховного главнокомандующего товарища Анастаса переходили на казарменное положение, сдавая все свое имущество, все вещи и ценности в фонд спасения идеалов. В каждом населенном пункте дни и ночи напролет действовали штабы по формированию приютов, которые неустанно сортировали толпы волонтеров по возрасту, полу, социальному происхождению.

Сверху спустилась директива: „Закончить формирование приютов к годовщине революции!" И тотчас потянулись во встречном направлении рапорты о досрочном выполнении данной директивы, об ожидании новых директив.

Так это было. Страна в очередной раз продемонстрировала миру свою исключительность, и мир опять содрогнулся.

Толпы дипломатов запоздало кинулись к нам, надеясь оттянуть, смягчить, совсем отвратить справедливое возмездие. Но мы уже были неумолимы. И мы сожгли дипломатов на кострах. И покончили с лживой буржуазной дипломатией.

Что интересно, в результате всеобщего перехода на казарменное положение моментально решилась жилищная проблема, прежде считавшаяся неразрешимой, более того, высвободилось множество зданий, которые заняли различные министерства и ведомства, прежде ютившиеся в ужасных, почти антисанитарных условиях скученности и тесноты.

Еще решилась проблема нехватки потребительских товаров, ибо граждане, перешедшие на казарменное положение, все вещевое довольствие стали получать со складов согласно утвержденным нормам.

И вообще, множество жгучих проблем решилось само собой с переходом всего личного состава населения на казарменное положение. Эх, если бы остальной мир, отсталый и агрессивный, сделал то же самое! Эх, если бы остального мира не было совсем! Если бы его не было совсем, наши идеалы могли бы уже считаться достигнутыми!

Но увы, остальной мир продолжал нагло существовать, он не пожелал встать на колени и склонить голову перед высшей целесообразностью, он даже не подумал покончить с собой!

Таким образом, мир сам избрал себе участь.

С тех пор и длится священная война. Силы явно неравны, их расклад явно не в нашу пользу, но есть у нас решающее преимущество — всепобеждающее учение и его славный знаменосец!

Ничего, что материально мы слабее не только объединенного против нас мира, но даже многих отдельно взятых держав, зато им далеко до нашего аскетизма, до нашей способности бесконечно затягивать пояса, им далеко до нашей способности и готовности к самопожертвованию, до нашей сплоченности и единства.

А еще, конечно, здорово выручают в священной войне природные богатства и необъятные просторы нашей Родины. Привыкшие к комфорту до дрожи в коленках боятся сунуться в нашу неблагоустроенную глубину, а кроме того, всегда можно загнать какой-нибудь ненужный остров или полуостров тем же самым агрессорам и заполучить новейшую технологию, а то и готовое, самое современное оружие. Поразительно, однако даже в таком серьезном деле, как война, их патологическая алчность оказывается сильнее разума и чувства самосохранения!

Война идет с переменным успехом. Это неприятно, но это объективно. И конца войны пока не видать. Но мы не боимся лишений и трудностей, наши мужчины честно гибнут на фронтах и в шахтах, женщины делают оружие для фронта и шанцевый инструмент для шахт, да еще каждая — словно маленькая фабрика по производству солдат. С помощью ученых и в результате абсолютно беспорочного зачатия она ежегодно рожает двух, трех, а то и четырех младенцев. Впрочем, последнее пока под силу лишь отдельным рекордисткам.

В свою очередь дети старательно растут, овладевают знаниями и навыками, осваивают военное дело настоящим образом.

И даже мы, ветераны, оказываем посильную помощь сражающемуся народу — мало кушаем, посильно работаем и вовремя поступаем на переработку.

Конечно, нашим воздухом уже нельзя дышать, нашу воду нельзя пить, половина младенцев умирает от белокровия или попадает на переработку из-за неизлечимых врожденных болезней, конечно, может получиться, что в этой священной войне мы погибнем все до одного, может получиться, что и всю земную жизнь мы прихватим с собой...

Что ж, мы готовы к самому худшему. Ибо есть вещи поважнее мира, поважнее самой жизни на Земле... Ну, почему, почему они не сдаются, ведь у них же нет ни одной высокой идеи?!

— ...Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами! — патетически заканчивает свою лекцию товарищ Анна, — вопросы есть?

Вопросов нет. Мы все дружно открываем глаза, расправляем плечи, чувствуем себя бодрыми и помолодевшими. Готовыми к великим делам.