— И что же, Ребров оказался несовместимым с вами?

И вы его попросили перейти в другую бригаду?

— Совсем не так. Ребров дружит с Сашей Злыднем, а Саша — бригадир, и у них особый интерес к сельскохозяйственному труду.

— Смотри, как любопытно все у вас! И Ребров не обиделся, когда вынужден был перейти в другую бригаду?

— А почему он должен обижаться? Он знает наш закон: умей ценить рабочее место! А он не ценил. Ребров — лентяй.

— А почему же вы не исправили Реброва?

— А почему мы его должны исправлять? — удивился Коля. — Разве можно человека исправлять? Он же не проволока.

— Смотрите, как оригинально! — в один голос сказали оба инспектора, обменявшись улыбками. — И Ребров не обиделся на вас?

— А почему он должен обижаться, мы же его не обижали. У нас правило: если занимаешь рабочее место, то должен выполнять норму, какую наметила бригада. А если не будешь выполнять, то получишь только тот минимум, какой установит бригада.

— Но это же произвол! — возмутилась Марафонова.

— Ничуть не произвол! — возмутился Почечкин. — Еще Фурье сказал, что дети могут быть самыми страшными паразитами в обществе. А Ленин, например, говорил в тысяча девятьсот двадцать первом году, что кормить надо только хороших работников.

— Ты и Фурье знаешь? — спросил Белль-Ланкастерский.

— Мы читали его книгу о Новой школе при строе Гармония.

— Ну и как?

— Как утопия это интересная книга, но для сегодняшнего дня устарела. Сейчас более сложные вопросы возникают.

— Какие?

— Например, как сделать так, чтобы каждый был счастлив тем, что есть в нем. Некоторым, например, всегда мало, всегда не хватает. Вот у нашего Славки Деревянко всего невпроворот, а он все равно жадничает. Если он видит сгущенку, то сразу делается сумасшедшим. А как выпьет две банки, тоже с ума сходит, потому что от сгущенки у него в середине все слипается.

— А где он столько сгущенки берет?

— Раньше мы доставали. На складе было много лишней сгущенки.

— Как лишней?

— Ну, незаприходованной. Каменюка у нас мировой завхоз. Он всегда держит на складе лишнее.

Вот здесь Коля уж точно почувствовал, что проговорился, и тут бы ему в самый раз остановиться, но ему так хотелось еще и еще раз рассказать о той прекрасной жизни, какая наступила теперь у ребят и взрослых в Новом Свете, что он на вопрос о заработной плате тут же ответил, намеренно показывая выигрышную сторону интернатского уклада:

— Я, конечно, заработал больше, чем восемьсот рублей. Но по нашему решению мы одну треть средств отдаем на улучшение жизни школы, района, области, а еще одну треть — на всестороннее развитие личности, и еще одна треть той одной трети, которая идет на улучшение жизни района, отдается нами в фонд инвалидов, одиноких стариков и детей-сирот — дошкольников.

— А почему в вашей бригаде девочки? — спросила Марафонова. — На этот вопрос ты никак не сможешь ответить?

— Смогу. Почему же? Во-первых, Маша и Лена дружат со Славкой и Витькой, а во-вторых, они у нас выполняют такую работу, с какой нам, мальчикам, справиться очень трудно. У девочек руки обладают такой высокой чувствительностью, какой никогда не достигнуть мужчинам…

— И кто это вам сказал?

— А мы на приборах сами установили.

— Замечательные девочки. Я их видела вчера в балетной студии. Знаете, Альберт Колгуевич, я была поражена тем, что от девочек, когда они выполняли упражнения, шел какой-то странный свет. Мне, конечно, это померещилось, но это было необыкновенно.

— А вам совсем не померещилось, — перебил Коля инспектрису. — У этих девочек нежно-голубая многослойная аура. Они уже овладели некоторыми законами собственного свечения.

— Что-что? — рассмеялась Марафонова. — Господи, куда ни пойдешь нынче, всюду одни и те же разговоры о каких-то мистических феноменальных явлениях!

— Ничуть это не мистика, — сказал Коля. — У доброты, грации, красоты, изящества есть свои собственные цветовые и звуковые формы самовыражения. Надо только научиться слышать, видеть и различать эти формы.

— И ты чувствуешь цвет доброты?

— Конечно, — ответил Коля. — Раньше мы допускали одну и ту же ошибку, считая, что доброта может быть только нежно-розового или нежно-голубого цвета. Нет, и черный, и алый, и густой краплаковый, и кобальтовый цвет могут выразить доброту. Все зависит от того, в каком сочетании будут представлены эти тона, в какой насыщенности, каким мазком положены и какая энергия вложена человеком в цветовую гамму.

— Да-а-а, — протянула Марафонова, вопросительно поглядывая на своего коллегу. — Далеко вы заехали.

— Коля, — спросил вдруг Белль-Ланкастерский. — А что у вас за бои идут на уроках?

— О, это здорово! — сказал Коля. — Я, например, по русскому ассистирую по теме «Глагол», а Гена Жуков по теме «Прилагательное». Моя группа для его группы составляет карточки. Разрешается смотреть карточки всем. Моя группа в день составляет двенадцать карточек, в каждой два теоретических вопроса и одно сложное предложение. И они составляют двенадцать карточек. Потом начинается бой. Мы тянем их карточки, а они — наши. И любой ученик должен ответить на оба вопроса…

— И оценки ставят ученики?

— Фактически мы учимся без оценок, — сказал Коля. — Оценка — дело прошлое. Но в ассистентской игре оценки допустимы, и каждый получает до двадцати оценок за урок.

— Любопытно! — сказал Белль-Ланкастерский. — И что же, вы во время урока на шпагах деретесь?

— Это разминки! Мы доказали, что физическое развитие тогда получается хорошее, когда оно доставляет удовольствие и когда соединяется с какой-нибудь творческой умственной работой.

— Какой уровень обобщений! — восхищался Белль-Ланкастерский, обращаясь к Марафоновой.

— Овзросленностью пахнет, — рассмеялась инспектриса, и Коле показалось, что ее желтые зубы излучают убийственный свет.

— Коля, а у тебя остается время на детские игры, шалости? — ласково спросил Белль-Ланкастерский.

— А у нас все соединено с игрой. Всюду развивающая, творческая игра.

— Оборотничество, — рассмеялась Марафонова, и Коля почуял в ее голосе что-то неладное. — Все наоборот.

— У нас и на эту тему есть творческие задачи, например, мы сочиняем сказки, где все наоборот.

— Как это?

— Ну, например, не волк, а Красная Шапочка обижает волка, потом нам не нравится сказочный Иван-дурачок.

— Скажите, как интересно! — воскликнула Марафонова. — А не жалко вам Золушку, которую вы превратили в замарашку, от которой ушел принц?

— Здесь есть мысль, — ответил Коля. — Мы хотим, чтобы наши девочки всегда были красивыми, опрятными, умными и не злыми. Маша и Лена дружат, но у них тоже бывает разное. Однажды…

Коля Почечкин шел по парку и плакал. Он вспоминал, как рассказал и про Машу, и про Лену, и про Славку, и про Витьку. Не скрыл он и того, что сам любит Машу Куропаткину. Правда, он умолчал, что сделал ей предложение, но зато заявил, что Маша — самая лучшая девочка в Новом Свете.

— Я всех предал! — сказал Коля Эльбе, и та жалостно завыла. — Теперь мне остается только утопиться.

— Но ты же не знал, что предаешь, — будто возразила Эльба.

— Человек всегда должен знать, что он делает, — ответил Коля.

— Но ты же можешь поправить дело.

— Как я могу поправить дело, когда со мной никто не разговаривает? Сегодня в спальне все от меня отвернулись. А на обеде поставили передо мной три тарелки с мясом. «Ешь, — говорят, — и иди еще закладывать нас».

— И ты съел?

— Дура. Ты совсем сумасшедшая. Я расплакался как последний идиот и убежал, а малыши кричали вслед: «Ябеда, ябеда».

— А ты бы им надавал.

— Разве всем надаешь? Их вон сколько!

— Но ты же не виноват? — будто снова повторяла, поскуливая, Эльба.

— Я трепло несчастное, вот кто я.

Коля лег на землю и плакал до тех пор, пока Эльба не стала покусывать Колькину голову — это особый вид ласки, которого удостаивался Почечкин лишь в особые, торжественные дни.