И вместе с тем их что-то притягивало ко мне. Однажды вечером я подошел к своему новому жилью. Окна были распахнуты, и я услышал такой разговор.

— Значит, вы советуете сдать моего Сашка в эту школу? — спрашивал Злыдень у моей мамы.

— И не раздумывайте даже, — уверенно отвечала моя мама. — Я так рассуждаю: пока это первые такие школы, поэтому сюда все бросят, чтобы получилось как надо. А потом, смотрите, ваш Саша, кроме образования, получит еще несколько специальностей: слесарь, токарь, столяр, шофер, научится печатать на машинке, рисовать, танцевать, играть на каком-нибудь инструменте…

— А цього я б не робыв, — сказал Каменюка. — Вси развраты идуть от танцив. И малюваты зовсим не трэба…

— Вы неправильно рассуждаете, — обиделась мама. — Видите вот эту стопку книг — здесь написано, что тот, кто умеет рисовать, тот и хорошо работает…

— Ох, щось не вирыться мэни…

— Правильно, — поддержал его Злыдень. — Чтобы украсты мишок кукурузы чи дерти, не трэба художничать а чи танцюваты… Гы-гы. А шо це у вас тут намалевано на картыни?

— Это мой сын фантазировал. В древних сказках был такой герой Сизиф, его боги наказали всю жизнь катить камень…

— Родыч твий, — снова рассмеялся Злыдень, обращаясь к Каменюке. — Бачиш, яку каменюку тягнэ, и трактора не надо.

— Ох, досмиешься ты, Гришка, чуе мое сердэнько, щось будэ тут… Я свого онука не сдам, пока не побачу, як тут будэ…

— А чого вин, цэй Сизиф, в брони вэсь?

— А это сын его изобразил в доспехах Дон-Кихота.

— А хто вин такый? Мама рассмеялась:

— Это, знаете, такой смешной и благородный сумасшедший рыцарь.

У Каменюки глаза расширились:

— Що я тоби, Гришка, казав? Сумасшедшие. Ни-ни, не сдам я своего онука…

Я закашлял, и все оглянулись в мою сторону, а мама сказала:

— Вот и мой хозяин пришел, он вам все и объяснит…

— Дать образование и специальность, — сказал я, — это важно, но далеко не все. Главное человека воспитать, трудолюбивого, культурного, честного, чтобы он был и мастером в своем деле, и семьянином хорошим, и чтобы ему жизнь была в радость. А это не просто. Мы рассчитываем и на вашу помощь, рассчитываем на народную мудрость, как бы вам это лучше сказать: все, что есть в вашей сельской жизни хорошего, надо внести в эту школу…

— Як цэ так? — спросил Злыдень.

— Надо, чтобы дети полюбили эту землю, эти поля, эти фермы, чтобы они научились любить старших, помогали бы им…

— Вот это правильно, а то танцюващ! — сказал Каменюка. — Хай работають, батькам хай помогають…

— А после работы? — спросила мама.

— А после работы хай дома работають, — настаивал Ка-менюка.

— Я согласен с вами, Петро Трифонович, — сказал я. — Труд должен быть и бытовым, и общественно полезным, и художественным…

— Та поменьше отих художеств, тоди б и я свого онука отдал бы в интернат, — тихо проговорил Каменюка.

Я еще долго рассказывал о том, как будут в новой школе чередоваться уроки с музыкой и ритмикой, как каждый будет учиться командовать и подчиняться. Чутье мне подсказало не говорить им о детском сочинительстве, театре и игре, о широком развитии детской самодеятельности и способах преодоления ненавистной мне авторитарности. Не рассказал я им и о своей заветной мечте. Я считал: в каждом человеке, независимо от его образования, можно развить его педагогический талант. Именно развить, потому что он есть в каждом. В те дни предстоящей реформы школы 1958 года я многократно убеждался, работая в прежних школах, как мгновенно может вспыхнуть в каждом человеке педагогический дар и как потом пригасить его совсем невозможно, потому что потребность повторить радость от его реализации приобретает над человеком деспотическую власть. И здесь меня преследовало одно почти неразрешимое противоречие. Мне казалось, что я должен был непременно скрывать свою позицию пробуждения в других педагогической талантливости. Я прикидывался несмышленышем или этаким доверчивым ягненком, чтобы не отпугнуть от себя будущего педагогического гения.

Первой моей жертвой, которой предстояло блеснуть в Новом Свете своей гениальностью, был Александр Иванович Майбутнев, или Сашко, как его тут все называли, — местный учетчик тракторной бригады, женат, двое детей, образование среднее, участник войны, удивительно добрые голубые глаза, юморист и насмешник.

— В вас сидит гениальный педагог, — сказал я ему, и вот при каких обстоятельствах.

Был жаркий, невыносимо жаркий день. Я сидел на пенечке и дорисовывал свою педагогическую систему, то есть выражал всю технологию графически. Помню, в тот день пришла наниматься на работу и старая добрая Петровна.

— Чи работу тут какую дають?

— Конечно, работу.

— А я ночной няней пошла бы.

— Можно и ночной, только вот теперь надо бурьян вырвать.

— Да як же его вырвешь? Це пахать надо. Його и трактором не выдернешь. Ни, цэ не пидходэ…

Потом пришли две местные девочки — Манечка и Даша. В легоньких ситцевых платьицах, губы красные от сока вишневого и руки в вишнях переспелых — и мне горсть на пенек, рядом с проектами. Маня с Дашей только школу закончили, никуда не поступили, тугие косички с белыми бантиками, семечки припрятаны в маленьких карманчиках на округлости живота. От звонкого смеха девочек свежестью повеяло, и бурьян вроде бы прохладнее стал. И у меня на душе потеплело: согласились девчушки пока в технические работники пойти. Заявления написали: у Мани в правый угол строчки унеслись, у Даши — в левый, и такие каракули были нарисованы, что и понять ничего нельзя было, — вот она, школа, заявления не могут написать. А мои лицеистки, конечно же в голове моей, бисерным летящим почерком трактаты слагали, гекзаметрами строчки дробили, формулами сыпали по листу белому, эпистолярные романы сочиняли: «Милостивый государь, Иван Давыдович, не соизволите ли вернуть шпалы, а заодно и мешочек с цементом, милостивый государь!»

И вот тут-то на горизонте и показался веселый человек, который, едва сдерживая улыбку, спросил:

— Тут работа какая-то есть?

— Бурьян рвать, дядько Сашко, — прыснули от смеха девчата.

— А Сашко по бурьянам главный специалист, — заметил Каменюка.

— А на що его рвать? — спросил Сашко. — Это ж такая прелесть! Ни у кого в мире нема таких бурьянив.

— Лопухив таких немае? — съехидничал Каменюка.

— Да ви знаете, Петро Трифонович, что лопух цей всем лопухам лопух. Сам Дюрер изобразил это растение на холсте. Лопух — это же самое питательное и целебное растение.

Сашко выбрал самый большой лопух. Руками листья раздвинул, придавил их с такой нежностью, будто драгоценный материал в руках у него был.

— Гляньте, красотища яка. А фактура? Самый раз на голенища!

Лопух действительно будто кожей паутинился: ни дать ни взять — зеленый хром, и с обратной стороны будто замша салатная, и узоры от стебля пошли, и оборка по краям листа как на ситцевых платьицах девичьих. Сашко середину вырезал ножичком, с хрустом листья отломил, сердцевина розоватостью сверкнула, крохотные листочки точно из бремени лопушиного вышли, свернутые в зародыше теплом. Сашко стебель чистить стал на виду у всех, нитками плотными отслаивалась кожура, пока сердцевина в белый стержень не отстрогалась.

Я наблюдал за Майбутневым, и сердце мое затрепетало: вот он в человеке — истинный педагогический талант! Сколько сочности и хрустальной прозрачности в его словах! Какая сила обаяния в спокойных движениях! Я мигом представил его в кругу детей, неухоженных, озлобленных, озябших душой и телом. Как им будет необходима эта щедрая фантазия!

А Сашко между тем продолжал балаганить, расписывая целебные свойства лопуха:

— Это же, Злыдень, от радикулита самое что ни на есть лекарство, а ты, як той черт, фуфайку натягнул. И от печени — самый раз, — это Каменюке было сказано. — А дивчатам от этих лопухов счастье придет, если по сто грамм в день с борщом этот лопух заглатывать.

— А вы сами покуштуйте, — сказала Маня робко, так ей хотелось счастья.