До самого потолка были сделаны стеллажи, на которых уютно покоились три тысячи двести шестьдесят скоросшивателей. И это количество, стало гордостью школы. Когда оказывались какие-либо простои, Саша Злыдень очень остро ставил вопрос о том, что бумаги перестают поступать, и тогда Слава Деревянко с Семечкиным Толей составляли график «пропускания через Советы», чтобы бумага поступала для дыропро-калывания, чтобы работы в отчетности своей вырастали.
После уроков Толя Семечкин приходил в секретарское свое присутствие и несколько часов кряду работал.
— Вы по какому вопросу? — спрашивал он со всей серьезностью у какого-нибудь второклассника.
— А чего он лезет? — мычал второклассник.
— Бумага есть?
— Какая бумага? Он дерется палкой, а не бумагой.
— Нужна бумага, а потом будем разговаривать. Здесь же был штат помощников-писарей, которые помогали оформлять бумаги: жалобы, докладные, рапорты.
— Все должно быть по закону оформлено, а иначе дело не примем, — объяснил малышу помощник Семечкина. — Пиши бумагу.
— Я не хочу писать, — оправдывался второклассник, оставивший на секунду игру в мяч на зеленой траве.
— Нет, так не выйдет, раз пришел — пиши! Малыш писал под диктовку: «Докладная. В связи с тем, что меня Женька ударил палкой, докладываю…»
— Дату ставь!
— Что?
— Дата — это число. Вот так. А теперь жди очереди в коридоре. Ты будешь семнадцатым. Уйдешь — разбирать будем за уход.
В коридоре толклись жалобщики, инициаторы, рационализаторы, представители комиссий, клубов, отрядов. Им разрешалось в период ожидания готовить домашние задания, разучивать песни, выполнять разовые поручения, пришивать пуговицы, писать письма родителям и придумывать предложения об улучшении жизни школы будущего. Иногда, за особые заслуги, ожидающим разрешалось дыропрокалывание, если бумага была не очень ответственная, например, справки о количестве запятых, не проставленных в диктантах, или сведения о перетягивании каната в аттракционах на приз стенгазеты «Сыроежка и семь гномов».
Ответственные бумаги, как правило цветные и глянцевые, в порядке большого поощрения дырявили особо отличившиеся воспитанники. Таким образом, приобщение к бумажному делу стало делом чести. Поэтому и несказанно счастливы были работники интерната Петровна, Чирва и Гришка Злыдень, чьи дети и внуки наслаждались продырявливанием ежедневно.
— Ото хоч диты наши поживуть, — всякий раз приговаривал Злыдень, встречаясь с Петровной. — Сидять соби у тепли и клацають машинками.
— Ото ж и я кажу, — отвечала Петровна. — Ну прямо як у сельсовете: ничего не роблять, а сидять у холодочку, хоч зараз их в контору посылай.
— А шо ты думаешь, як що так и дальше пиде, тоди контора никуды не динеться. Хто с малолетства отак приучен до бухгалтерии, шо ж його до станка ставить или на столбы кидать? Ни, такого не бувае.
— А мий так и на выходной бере машинку и клацае дома. Усе переклацав, уси газеты, конверты, яки булы. Учера полиз фотографии клацать, да не дала йому, хай хоть шо-нибудь цилим останется.
— Раньше, бувало, не дозовешься: и по рыбу ходив, и у поли на буряках копийку заробляв, а тепер тильки до чистой работы тягнеться, от, сукины диты, як попривыкали быстро до новой жизни.
— Я тике ось шо думаю, Петро, а хто буде у поли, як що уси машинками стануть клацать? Шо йисты люди будуть? Бумажки?
— Ас городу будут приезжать робыть. Зараз тильки на уборку, а потом и сеять, и полоть приучаться. Все наоборот буде. Городьски будут у поли, чи жариться на сонци, а чи мерзнуть пид дождем, а сильски тико считать будуть.
— К тому, мабудь, дило иде, — вздохнула Петровна. — Може, це и правильно. А то мы як чорты робимо, а воны зо всима удобствами живуть. Де тут справедливость? А як що городьски не захочуть робыть, що тогда?
— Заставят. Силою заставят. Бачила, як ця чертова дитвора обучается душу выколачивать, хуже той милиции…
— Да яка там милиция, такого сроду не було, шоб от так всим скопом над одним измываться. Сказано у библии: уси против одного стануть. Сын пийде против отця, дочка против матери…
— Та при чем тут библия? — перебил Гришка. — Це коллектив вооружается…
— И все на бумагу беруть, на карандаш, бачила, уси в папках раскладени лежать… Ще деруться за ти бумажки….
Петровна была права: бумажное дело стало самым почетным, а среди бумажных дел самым ответственным было протоколирование разбирательств.
В разбирательствах сразу несколько бумаг слеталось со всех концов. Разбираемый писал объяснительную. К ней прилагались: рапортичка класса, заявление дежурного, докладная классного руководителя, санкция дежурного учителя и т. д.
— Что у нас по плану? — спрашивал Слава Деревянко на одном из заседаний, подтягивая штаны.
— Ребров сегодня, — докладывал Семечкин. — Бумаги все подколоты.
— А педагогов пригласили? — спрашивал Слава.
— Идут педагоги. И директор идет.
Вошел Ребров. Голова у него похожа на каску. Тяжестью отдает от нависшего лба над голубыми глазами. Ребров силой своей неуемной не пользуется, потому как добр. И не сопротивлялся, когда его с теми сухарями треклятыми схватили.
— Ну, Ребров, стань на середину! — приказывает Слава. Ребров переминается с ноги на ногу. Ступни у него вовнутрь, руки к животу жалко прижаты.
— Рассказывай. Время не тяни. У нас еще семь человек сегодня.
— А что рассказывать?
— Где сушил сухари, для чего домой их возишь?
Ребров молчит. Щеки его алеют. Уши пожаром горят.
— Давайте акт, — командует Слава. Семечкин зачитывает:
— Шестнадцатого ноября сего года ученик шестого класса Ребров Костя был пойман с поличным: сушил на батареях сухари. Когда спросили: «Для чего?» — ответил: «Бабушке».
— Ну, объясняй, Ребров, как ты мог докатиться до такого?
— Сухари! Надо же такое придумать! — смеется Слава.
— Нет, ребята, здесь не до смеха, — останавливает Шаров Славу. — Объясни нам, Ребров, понимаешь ли ты, что нельзя заниматься хищением? Ты понимаешь, к чему это может привести? Сегодня сухарик взял, а завтра что? Буханочку? А послезавтра — мешочек с мукой! А потом что? Тюрьма. И никакая бабушка тебя не спасет.
— Да врет он насчет бабушки, — вставил Саша Злыдень. — Сам хрумкает по ночам.
На этот раз Ребров сорвал заседание. Неожиданно он разревелся. Закрыл глаза руками и убежал со средины. Реброва задержали, посадили слушать следующие разбирательства.
— Зачитайте акт о хищении за шестнадцатое ноября, пятницу! — приказал Слава. Семечкин читал:
— …установлено, что всего приготовлено к выносу за пределы территории: хлеба — двенадцать кг, конфет — пять кило, банок стеклянных — восемнадцать, полотенец — шестнадцать, простыней — шесть, карандашей — сорок четыре, напильников — шестнадцать, молотков — тридцать один, водопроводных кранов — двенадцать. — Список был длинным и заключался подсчитанной суммой — шестьсот рублей две копейки.
— Что же останется от школы будущего, если вот так тянуть? — задал вопрос Слава Деревянко.
— А шо, я один тяну? Все тянут! — решительно заявил Ребров.
— Может быть, и я тяну? — спросил Слава. Ребров молчал. Все молчали. Слава улыбнулся.
— Так, следующий — американец, — сказал Семечкин.
— Я хотел бы вас предупредить, — поднялся Барон, — Эдуард недавно приехал в нашу страну. С ним надо поосторожнее…
Эдуард Емец, тринадцатилетний репатриант, вышел на середину и решительно заявил что он ни в чем не виноват, но готов дать необходимые пояснения.
Бойкая уверенность не пришлась по вкусу обществу.
— Ты стань как положено! — сказал Слава.
— А я как стою?
— Покажи ему, Семечкин, как надо стоять. Семечкин выдернул руку Эдуарда из-за пояса и опустил ее вдоль брюк.
— И ноги вместе, — сказал Семечкин, подбивая своим ботинком ногу Эдуарда. Мальчик пожал плечами.
— В праздничные дни Великого Октября, — читал докладную Семечкин, — Емец Эдуард, ученик шестого класса, пользуясь незавезенной сапожной мазью, купил в сельпо три коробки мази и за десять копеек продавал раз начистить и скапитулировал на этом три рубля.
