Я нервничал. Уже два раза столкнулся с Шаровым. Предложил ему ребят включить в труд. Я знал: нужно пробудить энергию, чтобы жаром все наполнилось, и тогда может еще что-то получиться. Шаров труд всякий, в том числе и по самообслуживанию, запретил: «Не положено». Он и примеры привел: «Были случаи, когда детей включали в труд, а комиссия приезжала и таких чертей надавала…» И зло улыбался Шаров, и не рассказывал, как однажды он одну маленькую школку сделал несказанно богатой, где научил ребят тапочки шить да веревки вить, а из веревок бредни плести, которые дорогу открыли Шарову в богатства разные — на бредни он и кобылку выменял, и двух телят, и шифер для новой пристройки, и даже оборудование для физкабинета. Обо всем этом не рассказал мне Шаров и глядел на меня насмешливо, когда я вместе со Смолой и Волковым доводами сыпал, почерпнутыми из Фурье да Макаренко: общество неизбежно становится паразитарным, если нет труда, и изобилие никогда не наступит, если ребенок не научится мыть тарелки, строгать, пилить, убирать за собой, экономить каждую копейку, как свою, так и государственную. И что истинные отношения могут наступить только тогда, когда есть труд, когда общая энергия очищает и коллектив и личность…

Шаров отмахивался от меня, говорил, что ему сейчас не до утопий, и мне от этого становилось грустно. И моя окрыленность приглушалась.

А небо все больше мельхиорилось, и хоть светилось оно, а все равно сыпало дождевыми иголками, отчего прозрачная сеточка тонкой рябью висела над Новым Светом, и сырость шла снизу и сверху, и не было конца холодной неустроенности, потому как отогреть душу негде было. За неделю были съедены продукты, и хлеб был съеден, и селедка была съедена, и сахар был съеден, и мясо было съедено, только макароны с крупой еще были, да моченые яблоки, да полбочки с перцем. А проехать за территорию школы было невозможно: с трех сторон река Сушь разлилась, затопила и мосток исторический, а с четвертой стороны одна пахота была: ног не вытащишь из чернозема.

Продукты завозить — это обязанность Каменюки с Сашком. Каменюка соломенную брыль натянул на лысину, кусок клеенки сверху приспособил, чтобы вода стекала. Не выдержал Шаров, и без того злой, заорал на Каменюку:

— Та зними ты цю чертову магараджу!

Что такое магараджа, Шаров не знал и Каменюка не знал. Растерялся Каменюка, стал по сторонам глядеть, магараджу искать — не нашел, не поймет, что же ему такое надо снять.

Рассмеяться бы Шарову, да сил нету, потому что погасло все в природной шаровской душе.

Нет худа без добра.

И сердце мне подсказывало, что и этот дождь не случайно так хрустально светится, и небо такой таинственно-прекрасной мельхиоровостью отдает, и в этой напряженной растерянности есть своя тайна, и даже в том есть она, что бричка с лошадью Майкой застряла посредине реки, и бричка с жеребцом Васькой застряла посредине реки, и Довгополый отказался вытаскивать бричку с Майкой, хотя ему и бревно пообещали, и бричку с Васькой отказался вытаскивать Довгополый, хотя ему сверх того бревна еще одно бревно пообещали:

— Не такой я дурень, щоб радикулит наживать. Бачьте, як Злыдень мучается…

Нет, в этом прозрачно-матовом мире все не случайно. Тоскливая серость заполонила мир, а уже где-то в глубинах неба, там, за чернотой хмурой, зреет солнечная заря, оранжевость яркая полыхает, и когда почувствуешь, что он есть, этот прекрасный свет за черными тучами, когда первый поймешь, что он непременно явится, этот свет, оку твоему откроется, тогда и все ненароком изменится и настанет черед любому худу обнаружить свои добрые вкрапления.

Тогда-то и тепло вспыхнет в душе твоей, тогда-то этому теплу и задача великая выпадет отогреть душу свою и души других. Вроде бы каждому дано светить и светиться, каждый велик в своей человеческой сути и имеет право проявить свою неординарную великость, но не каждый способен дождаться своего часа, не каждый в считанную роковую минуту или час роковой способен проявить не столько хладнокровия, сколько надеждой запылать, чтобы отступлений от этой надежды не было, чтобы она, эта надежда, стала единственной сбыточной удачей.

Ко мне уж в десятый раз подходят Деревянко и Семечкин, и они повторяют мою заветную формулу: «Только труд да справедливость спасут нас». А труд запрещен разными комиссиями, и мои проекты под сукно положены. Проекты, где учение чередовалось с трудом и искусством, где самоуправление было главным методом воспитания.

И благо уехал в город Шаров, вынесли мы вместе с детьми решение: хоть вплавь, хоть вброд, а доставить в школу нужные продукты. И как зажглись лица детей, и как, глядя на них, взбодрились наши педагоги!

И как вспыхнули лица Смолы и Волкова, и как они о своих различиях позабыли, они, столь антиподные и так яростно не принимавшие друг друга, как они зажглись огнем моим, когда я им предложил то, что и должно было быть предложено здравым разумом, но что считалось запретным по тем временам — и понятиям, так как ложная гуманность и та была измельчена и скочеврыжена и от этого вдвойне и втройне стала ложной, даже непристойно ложной.

Как узнал Шаров о нашей затее, так раскричался:

— Узнают в области — штаны поснимают!

— Вместо любви к труду — таскание ящиков и мешков!? — кричал Рябов. — А где конструкторский и исследовательский элемент в этом таскании? Нас не этому учили в институте.

И действительно, какая уж тут исследовательская мысль, когда Деревянко и Никольников да еще с десяток архаровцев подхватили Майку вместе с бричкой, и понесли на своих руках к берегу, и Ваську с бричкой потом подхватили, да еще с десяток ребят, что покрупнее, облепили бричку, и покатилась она, эта бричка, по вязкому бездорожью.

А на бережку стояли кто помельче: и Коля Почечкин стоял, и Леночка Сошкина стояла, и Маша Куропаткина стояла, и Толя Семечкин, и Саша Злыдень стояли. Стояли и хлопали в ладошки, дожидаясь, когда к берегу подойдет. А как подошла, так и кинулась к ней детвора, цепочкой выстроилась до самой школы — и полетел продукт нужный в кладовые.

И вот тогда-то (хоть и не подсветился еще мельхиор красной киноварью) прошла теплая струя по общей нашей коллективности, вот тогда-то и обозначилась новая общность, которую, впрочем, тогда никто не приметил.

Вот тогда-то мы окончательно и убедились в том, что сможем Шарова если не убедить, то одурманить, чтобы труд из подпольности да случайности в норму вошел.

Да и Шаров, собственно, был склонен к некоторому попустительству и поделился с нами в пылу откровенности:

— Я не против, чтобы приобщать детвору к труду. Но жизнь у нас не та идет, чтобы изобилием обрастать. Бедность должна быть в главном почете, иначе новой жизни не построим…

— Так вот в книжках про новое общество написано, — говорил я. — Изобилие должно наполнить всю жизнь. Каждый трудиться должен…

— Книжки книжками, а жизнь жизнью, — смеялся Шаров. — Понаедут, устроят проверочку, так надають по этим самым местам…

И Шаров был прав. Скоро приехала по анонимке комиссия, которая следствие устроила трехдневное, и так нас потрясли, что мы на какое-то время перестали с Волковым и Смолой основоположников читать.

Анонимщик писал: «В этой школе будущего, на какую средств не жалеет наше первое по богатству государство, детей заставляют полы подметать и даже мыть иногда. Дело дошло до такого безобразия, что в третьем классе одна девочка два раза выстирала свои носовые платки, а мальчик из седьмого класса заштопал носки. Иногда детям приходится убирать в столовой и чистить картошку. Неужели мы проливали кровь на всех фронтах, чтобы наши дети, наша будущая смена в черный труд лицом обмакивалась?

И еще один вопиющий факт. Дети на своих плечах носят гужевой транспорт, а также тары, наполненные полным весом брутто и нетто».

Правда, к нашей радости, детвора вела себя при расследовании крайне достойно. Никто не признался в том, что участвовал в каком-либо труде.

— Ну, мальчики, может быть, подметаете, или убираете, или, может быть, мусор какой выносите? — спрашивали проверяющие.