Слава строго посмотрел на всех, а Коле Почечкину сказал:
— Коль, я на чердаке ножик перочинный забыл, сходи-ка…
— Ты хочешь им рассказать про моего папку? — спросил Коля и едва не заплакал.
— Здорово ты мне нужен со своим папкой, — нетерпеливо ответил Слава, выталкивая Колю Почечкина на улицу. Когда Коля вышел, Слава быстро заговорил: — Он нормальный, это его учителя не любили и отдали в придурковую школу, а он нормальный и соображает очень здорово, а отец его под поезд бросился, вот он такой и стал непонятный и смешной…
Слава еще бы что-то, наверное, сказал, но произошло совсем неожиданное. Светлана Ивановна Икарова вдруг навзрыд заплакала, закрыла лицо руками, а слезы сквозь пальцы, а сама беззвучно задергалась всем телом. Мы к ней, кто с водой, кто так просто успокаивать, а она, плача и не отрывая рук от лица, направилась к выходу, а за ней Марья Даниловна… В комнате — гробовая тишина. Посредине стоял совсем растерянный Слава. Глаза его округлились. Он покраснел и, заикаясь, совсем по-взрослому спросил:
— Я что-нибудь не так сказал?
— Все так, Слава, все так, — сквозь зубы проговорил Волков. — Садитесь, ребятки, к нашему столу, перекусим чем бог послал.
Он обнял обоих ребят и посадил рядом с собой, а тут и Коля подоспел, заявил обиженно:
— Наврал, никакого ножика нету там… — Коля обвел всех глазами, не понимая, что же тут произошло. А Волков между тем пояснил:
— Как видишь, Слава, трудно живется не только вам, но и нам, взрослым…
— До нашей встречи, — сказал я, обращаясь к Славе, — мы тут обсуждали то, как нам лучше привлечь детей к открытию школы.
— А что надо делать? — спросил Слава.
— Дел здесь невпроворот, — ответил Смола. — Надо строить стадион, фехтовальный зал, мастерские, нужно оборудовать классы и корпуса…
— Вот я доказывал, что все это можно сделать вместе с детьми…
— Как у Макаренко? — спросил Толя Семечкин.
— Ты читал «Педагогическую поэму»?
— Я кино видел. Здорово они там.
— Вот и мы хотим так, — сказал я.
— Так в чем же дело? Давайте соберем ребят. Я знаю многих, да и знать тут не обязательно. Все согласятся поработать на самих себя.
— Это ты здорово сказал, — поддержал Славу Александр Иванович. — Именно на самих себя.
— Здорово, хлопцы, — это Шаров вошел. — Я уже знаю про все. Молодцы, что пришли проведать нас. Товарищи, нельзя терять ни минуты, на станцию прибыл вагон с лесом — надо разгрузить — каждая минута простоя — большие деньги…
— Возьмите и нас работать, — сказал Слава, расправляя плечи.
— Тебя можно, а вот этот светлячок пусть на территории поиграет.
— Нет, и я пойду работать, — упрямо ответил Коля Почечкин.
— Ну иди, раз ты такой настойчивый, — ответил Шаров.
Нет ничего более прекрасного в педагогической работе, нежели совместный труд с детьми, общение в процессе труда. Какими же внимательными были эти дети, эта прекрасная троица, спустившаяся к нам с высот школьного чердака! Какая энергия! Какая чистота духа!
— Не устали? — спросил Рябов у ребят во время обеденного перерыва.
— Что вы? — ответил Слава. — Я, например, когда делал гробы, так еще не так работал…
— Чего-чего делал? — спросил Волков.
— А у меня крестный гробовщик, он не только гробы, он и граверные работы делает, я тоже умею тюльпаны отбивать на мраморе — это работенка будь здоров, но гробы лучше делать, там доска, стружка, пахнет хорошо.
— Да, пару гробочков не мешало бы сколотить на всякий случай, — сказал Сашко, делая предельно серьезное лицо.
— Это запросто, — сказал Слава. — Я могу с дядей Андреем поговорить. Только размеры нужны…
— Какой у тебя рост, Василий Денисович? — спросил ехидный Сашко у Рябова.
— Ты свой лучше замерь рост, — огрызнулся Рябов.
— Теперь я знаю, что надо делать. Вот если не получится ничего с нашей школой будущего, так пойдем к Андрею гробы делать.
— Это бесполезно, — сказал Слава. — Попасть к нему даже в ученики почти невозможно: работа жуть какая калымная.
— А калым — это что? — спросил Коля.
— Это навар, — ответил Толя Семечкин. — Я дома с дядей Сашей ковры делал по трафарету. Так намахаешься рукой за день, что на следующее утро поднять руку невозможно.
— Владимир Петрович, оказывается, среди нас есть настоящие художники, — снова Александр Иванович сказал. — Ты, Толя, хочешь быть художником?
— Нет, я хочу шофером стать. В дальние рейсы хочу ездить. Пятнадцать суток в пути, а пятнадцать дома…
— Значит, о пятнадцати сутках мечтаешь?
— Да нет же, я про другое, — рассмеялся Толя, краснея. — Я терпеть не могу тех, кто пьет или хулиганит.
— А кто их может терпеть? — сказал Слава. — Еще я воров не выношу. Особенно тех, кто у товарищей крадет.
Я слушал ребят. Поразительное явление человеческая натура. Каждый стремится на людях быть лучше и красивее. В личных делах у Славы и Толи значились приводы в связи с воровством, хулиганством, употреблением спиртных напитков и даже наркотиков. И я решился на отчаянный шаг:
— А я, ребята, если признаться, в детстве и воровал, и бродяжничал, и хулиганил. А вы этим не занимались — и это прекрасно!
— Та занимались, — тяжело вздохнул Слава. Всем потихоньку занимались, — сказал Толя.
Педагоги насторожились. Опасную игру я затеял: куда же она выведет меня?
— Честно говоря, — сказал Слава, — я затем и пришел в интернат, чтобы по-другому жить.
— Как это по-другому? — спросил я.
— Не красть. Это главное для меня. А вот для Толика главное… Да пусть он сам скажет…
— А я курю… не просто курю, не табак, а совсем другое…
Растерянными глазами глядел на своих друзей Коля Почечкин: сроду такого не было, чтобы его друзья вот так о самых тяжких своих грехах рассказывали, вот так раскалывались, тогда, когда их никто и за язык-то не тянул…
— А зараз тебе хочеться покурить? — спросил Александр Иванович.
— Сейчас нет.
— А знаешь почему?
— Почему?
— Да потому, что сейчас нам всем очень хорошо…
— Ребята, ребята, Эльба пришла, — вдруг что есть мочи заорал Коля, увидев собаку.
Как же хорошо и чисто нам всем было в тот день! А совсем поздно, когда мы уложили ребят спать, у нас между педагогами состоялся разговор.
— Итак, лед тронулся, господа присяжные, — сказал я. — Я могу вас всех поздравить с первой нашей педагогической удачей. Завтра мы — я, Валентин Антонович, Валерий Ко-нонович и Александр Иванович — с этой нашей прекрасной троицей едем за ребятами. Привозим десятка два ребят и начинаем готовиться к приему по-настоящему.
— О какой удаче можно сейчас говорить, если не было еще педагогического процесса, — сказала Марья Даниловна Лужина.
— А что было? — спросил я.
— Был всего лишь совместный труд.
— Вот этот совместный труд и есть самое настоящее воспитание. Это и есть педагогический процесс. Все остальное от лукавого.
— Как от лукавого? А организация коллектива?
— А разве мы с детьми не были единым коллективом?
— Я согласен с Марьей Даниловной, — сказал Рябов. — Это так, забава, вот приедут триста гавриков и так понесут все… А потом я не согласен, что надо с детьми вместе работать. И еще мне кажется, Владимир Петрович поступил… вы уж наберитесь мужества и признайтесь — вы поступили непедагогично. Если вы уж в детстве воровали и хулиганили, то держите эту правду при себе…
— А вы никогда не воровали, не хулиганили? — спросил Смола.
— Нет, никогда.
— А сейчас?
— Что за дурацкие вопросы?
— А кто за сеном по ночам на конюшню ходит? — резко спросил Смола.
Рябов побелел. Он встал, но выйти сразу не решился.
— Постойте же, — сказал вдруг примирительно Волков, — не о том речь идет. Владимир Петрович, я уверен в этом, никогда не воровал, он просто допустил такой психологический прием, чтобы снять обман, чтобы истинную правду сделать нормой общения! Вы обратили внимание, как дети мгновенно перестроились, перешли от дичайшего обмана к самой последней своей правде? Вот это и есть настоящее мастерство общения…
