Завидев лиценциата, Росо Коромото поднялся и тут же простился с приятелем. Тапипа поглядел ему вслед и сказал:

— Эх, старость не радость!.. Гм! Серьезная штука — молодость!

Из услышанного раньше и из того, что ему довелось только что услышать, лиценциат заключил, что тут происходило какое-то колдовство.

— Почему ты считаешь, что молодость идет по плохой дороге?

— Не то что по плохой. Просто мы наставляем парня на путь истинный, хотим женить его на одной девчонке из Каукагуа, которой он полюбился, а это хороший выход из положения.

Сесилио Сеспедес знал, что среди колдунов-негров «наставить» кого-нибудь на путь — значило внушить ему то, что хотела от него заинтересованная сторона, особенно если это касалось любовных дел. И он сказал:

— Но, может, она ему не нравится или он любит другую? Чёртова хлябь!

— Гм! — хмыкнул Тапипа. Кто знает! Парень уперся и противится всем наставлениям и заговорам. Вот не далее как вчера из-за его упрямства у меня свернулось варево из семи кореньев и трав. А это уж самое верное средство.

Сесилио Сеспедеса не удивило наивное признание старика — так обычно поступали почти все колдуны округи, с которыми он сдружился, а в некоторых делах даже стал их доверенным лицом. Всего этого он добился благодаря умению показать им свои познания в искусстве черной магии, и особенно потому, что слыл человеком странным и, помимо всего прочего, хорошо разбирающимся в разных травах.

— Может, ты не принял всех необходимых предосторожностей, какие нужны в этом деле, — заметил Сеспедес.

— Все было сделано, как надо, — отвечал Тапипа. — Три корня я вырвал зараз, как только прокричал петух, рано утром в четверг, а семь трав нарвал через каждые пять шагов друг от друга, да и шел в ту сторону, в какую надо было наставлять парня.

— А какую молитву ты читал?

— Ту, которую завсегда в таких случаях, — «Святой Рафаэль, покровитель путников, праведных и не заблудших, направь и сопроводи нас. Вот эти следы от моих ног, которые я оставил между семью нежными травинками, да будут твоими пятью благословенными следами промеж семи слов Иисуса Христа нашего, по которым… такого-то и наставь на путь истинный». И так до самого конца.

— Верно, верно! — подтвердил лиценциат. — Но как же Хуан Коромото…

— Да разве я вам не сказал, что парень противится всем наставлениям?

То была обычная наивная простота всех знакомых чудаковатому лиценциату негров-колдунов, о которых он уже рассказывал своему племяннику.

— Нет на свете более наивного человека, чем колдун-негр. Я близко знаком со многими из них, и все они не раз поверяли мне свои страшные секреты. Уверяю тебя, что они и вправду чародеи, но такие, какими бывают дети.

Это же объяснение повторил самому себе Сесилио-старший при виде Тапипы, который, словно прислушиваясь к неясному далекому шуму, улыбаясь, бормотал:

— Вон надвигается хлябь… Знать, было прописано, что нагрянет сегодня. Вы не слышите, дон Сесилио? Это белая тень, что плывет вдали и стирает все следы, которые оставила в лунную ночь, чтобы никакая другая душа не увидала их на земле и не пошла бы по неверному пути. Другая душа, которая, верно, идет следом за ней, но которую еще не видать как следует в хляби.

Лиценциат Сеспедес, как и в прошлый раз, смотрел на старика и в недоумении спрашивал себя: «Что это, безумный притворщик? Если я не ошибаюсь, он сейчас намекает на Белянку, которая якобы является, чтобы предупредить другую женщину из ее семьи и спасти ее от…» Как бы не вышло у нас по пословице: если хочешь узнать, что творится у тебя дома, выйди и спроси на улице! А в нашем случае: поднимись в горы.

Тапипа тем временем продолжал:

— Шаги, слышу шаги! Люди сеют по всей земле шаги. Это война, что идет на нас. Вся наша земля покрыта войском, дон Сесилио! Да, да! Свечка и порох… Великая хлябь! Бог нам в помочь! Забери нас праведными.

Несколько дней спустя, когда бродячий лиценциат совершал свою утреннюю прогулку, близ хижин, разбросанных среди плантаций какао, он вдруг увидел царившие там страшный переполох и смятение. Одни женщины, суетясь, хватали и тащили домой детишек, другие, высунувшись из дверей ранчо, кричали и размахивали руками точно одержимые, охваченные каким-то единым бредом, в котором смешались уныние, ужас и гнев. Некоторые женщины выскакивали на улицу, потрясая в воздухе мачете и топорами и выкрикивая проклятия и ругательства, а те, которые стояли на пороге ранчо, с дикими воплями умоляли их вернуться домой. Кое-кто из женщин уже возвращался с места происшествия, они шли среди неистового рева и гама, неся в руках оружие, измазанное в крови.

— Что случилось? — спрашивал налево и направо лиценциат у кричащей толпы, но никто не отвечал ему.

Наконец кто-то ответил:

— Поймали колдуна, который хотел причинить зло. Ему уже дали по заслугам.

Это был один из знакомцев Сесилио-старшего, но он не узнал его в кровавом месиве, в которое превратили его мачете и топоры. Колдуна звали Сальмерон, и был он из селения Лас-Топиас.

— Его застали, когда он закапывал кусок мыла, сальную свечку и щепотку соли, которую намедни купил в лавочке Мигелито Корокоро.

— И за это его так зверски изувечили? — спросил лиценциат, друг наивных, как дети, чародеев-негров.

— Хм! Неужто вам этого мало? Это самый наибольший вред, какой он хотел наслать на Мигелито. Он закопал мыло, чтоб вокруг лавки образовалась трясина и никто не мог бы ходить туда за покупками; свечку, чтоб у лавочника не было чего поставить богу в смертный час, а щепотку соли… — Но лиценциат Сеспедес уже отошел, бормоча про себя:

— Дикари! Дикари!.. Вот какой счет предъявят они нам, белым людям, когда призовут к ответу за то, что мы сделали с неграми, которые обрабатывали наши земли!

На следующий день, проходя мимо конторы асьенды Ла-Фундасьон, он снова натолкнулся на шумную, возбужденную толпу, — без сомнения, это еще не утихли страсти, вызванные вчерашним происшествием.

— Что с тобой, Педро Мигель?

— Ничего, дон Сесилио.

— Нет, что-то приключилось, и, видно, серьезное — на тебе лица нет, а всегда ты такой спокойный.

— Да вот уже несколько дней, как я замечаю одну очень важную вещь. Альпаргаты, которые я надеваю по утрам, когда встаю с гамака, все время кто-то поворачивает по-иному, чем я ставлю с вечера.

Сесилио-старший, неопределенно махнув рукой, ответил:

— Да это, верно, мыши, сынок! Сколько их здесь пробегает за ночь и сколько раз они тебя самого переворачивают вместе с гамаком!

— Мыши? Да я каждый раз нахожу альпаргаты, поставленные в одну и ту же сторону.

— А что это может значить?

— Откуда я знаю! Но я повторю то, что сказал, когда вы подходили, и пускай все, кто слышит меня, зарубят себе на носу. Я не допущу здесь колдунов. И пускай эти самые колдуны сейчас же убираются отсюда подальше. И пускай уносят с собой всякие сказки о привидениях, чтобы те, кто хотят здесь работать, начисто забыли о них.

Немного погодя, поразмыслив над этим разговором во время обычной прогулки, Сесилио-старший заключил:

— Выходит не Хуана Коромото, как я предполагал раньше, а Педро Мигеля, вот кого «наставляет» Тапипа, чтобы он влюбился в девушку из Каукагуа! Ergo…[41]

Луисана часто получала письма от Кармелы и Аурелии, полные всевозможных новостей. Сестры писали о всех мелких, средних и крупных неприятностях, неудобствах, огорчениях, терзаниях, бедах и напастях, которые приключались с ними и со всеми их родственниками, проживавшими в Каракасе.

— Ну, вот опять прибыли ящики Пандоры, — говорила Луисана обычно, получая эти письма.

Стойло только открыть конверты, как из них начинали сыпаться несчастья. Тут были и постоянная мигрень, гнетущая Кармелу, и сводившие ее с ума проказы детей, и рассказ о том, как упала с лестницы и сломала себе ногу кормилица в доме тетушки ее мужа и какой это вызвало переполох и уныние всей семьи, и сетования на злой рок и неудачи, преследующие одного из ее деверей, который терпит крах во всех своих делах и начинаниях, и описания тяжелой, затянувшейся беременности Аурелии, преследующих ее тошнот, обмороков и отрыжек, а также повествования о том, как растут милые ее сердцу отпрыски, непрестанно болея молочницей, свинкой, корью, несварением желудка, запорами и поносами, вызываемыми неспелыми сливами и плодами гуаявы, которые растут во дворе дома. Письма обычно кончались неизменными увещеваниями и предупреждениями; сестры предостерегали свою незамужнюю родственницу от опасности погубить себя в «подобной юдоли слез».