Медсестра подхватывает зажимом Кохера кусок стерильной марли и быстрым движением стирает пот.

Операция идет своим чередом. Медики, весь операционный персонал сейчас действуют на пределе своих физических, психических, интеллектуальных сил. Сапер ошибается только один раз, но цена ошибки, чаще всего, его собственная жизнь. Цена ошибки хирурга — жизнь пациента. Просто, логично и неумолимо.

Давление падает, — с тревогой в голосе сообщает анестезиолог. — Сто на семьдесят… Девяносто на шестьдесят… Продолжает падать.

Похоже на кровотечение, — вопросительно поднимает глаза ассистент на хирурга.

Да, но где? — отвечает доктор.

А ситуация угрожающая. Внутреннее кровотечение — вещь опасная своей скрытостью. Необходимо найти его источник. Врач вместе с ассистентом еще раз внимательно и быстро осматривают операционное поле — где? Ага… Кажется… Вот! В том месте, где недавно был удален осколок, поврежден крупный кровеносный сосуд. Хирург перекрывает его зажимом.

Лигатуру,[2] — кивок ассистирующему врачу. — Займитесь сосудом.

Через пару минут нарушенный, было, ритм операции восстанавливается. Все продолжается своим чередом.

Но внезапно непрекращающийся писк электрокардиографа прекращается, вместо него прибор выдает один сигнал на высокой ноте. На экране — прямые линии.

Остановка сердца, фибрилляция, — бесстрастно констатирует анестезиолог.

Кордиамин[3] в вену, усилить ток капельницы, — немедленно отреагировал хирург.

Ассистент уже делал укол.

Не помогает. Показатели те же.

Черт! Готовьте адреналин,[4] быстро!

Сестра сломала головку ампулы и стала наполнять шприц.

Быстрее.

Она подала шприц хирургу.

Делаю внутрисердечный, — хирург помедлил, словно прицеливаясь, и вонзил длинную иглу в сердце пациента, потом медленно надавил на поршень.

Все замерли, следя за реакцией уставшего кровяного насоса. Спустя несколько секунд, которые показались врачам вечностью, медленно, словно нехотя, сердце начало биться.

Есть пульс.

Нормально. Продолжаем.

Операция продолжалась. Все те же экономные движения, приглушенные короткие фразы. Изредка, позвякивание инструментов. Падают один за одним в окровавленный кювет осколки.

Прошло еще полтора часа.

Все. Зашивайте, — хирург отступил на шаг от операционного стола, уступая место своим ассистентам.

Щелкнула клемма иглодержателя, тонкая изогнутая игла сверкнула в синеватом свечении бестеневых ламп. Кетгутовая[5] нить стежок за стежком сшивает поврежденные ткани. Потом шелковой нитью выполняются поверхностные швы.

Все. Мы закончили.

Хирург посмотрел на бледное лицо пациента наполовину закрытое массивной черной вентиляционной маской, обвел взглядом врачей и медсестер.

Ну, теперь жить будет, — усмехнулся он. Всем спасибо. Спасибо, ребята. И сестричкам тоже — большое спасибо.

Он вышел в коридор, прислонился спиной к побеленной стене, стащил хирургическую маску и перчатки. Постоял, потом вышел в госпитальный двор, стрельнул сигаретку у проходившего мимо солдата, и с наслаждением затянулся густым табачным дымом. Блаженно зажмурил глаза.

Еще один его пациент будет жить. Это — победа. Маленькая и почти незаметная победа.

[1] Четвертый разворот — крайний разворот перед посадкой, после которого идет снижение самолета по посадочной прямой (глиссаде) и посадка.

[2] Лигатура (мед.) — перевязка кровеносного сосуда операционной нитью.

[3] Кордиамин (мед) — лекарство, применяемое в реанимационной практике для экстренной терапии острой сердечной слабости.

[4] Адреналин (мед., биол.) — гормон коры надпочечников. Увеличивает частоту и силу сердечных сокращений, сужает периферические сосуды.

[5] Кетгут (мед.) — бараньи жилы. Хирургические нити из этого материала со временем рассасываются в организме человека, не причиняя вреда.

Егор застонал и открыл глаза. Резкая боль обожгла зрительные нервы — в палате был слишком яркий свет. Зверски хотелось пить. Он справился с мельтешением разноцветных кругов и пятен и вновь приоткрыл глаза. Болела голова, чувство было такое, будто его избили палками. Шея задеревенела. Ну и ощущения! Все вокруг покачивалось и куда-то уплывало. С большим трудом он различил скорбную физиономию Сереги Ивахненко, сидевшего возле кровати.

О, Серега, а чего ты тут делаешь, — с трудом ворочая языком, спросил раненый летчик.

Дожидаюсь, пока ты в себя придешь, — мрачно ответил Сергей. — Как ты себя чувствуешь?

Х…во я себя чувствую. Как будто по мне проехались танком, а потом расстреляли из гранатомета, — эта тирада далась Егору нелегко, он откинулся на подушку и прикрыл глаза, переводя дыхание. — Дай воды.

Тебе сейчас нельзя пить, — категорически ответил Сергей.

Ну, блин, придет война, попросишь хлеба, — попытка пошутить отчасти удалась. — Сергей, это случайно не ты меня с того света вытащил?

Нет. Это мой друг тебя оперировал.

То-то я чувствую, что у меня все органы на месте, — улыбнулся через силу летчик.

Да иди ты…

Слышишь, Сергей, а как там Наташа?

Она спит сейчас. Я ей лошадиную дозу снотворного вколол. А то извелась совсем. Плакала…

— Знаешь, я так боялся опоздать тогда… — сказал Егор и в глазах его мелькнул отсвет пламени зенитной ракеты, летящей прямо на вертолеты…

Ладно, отдыхай, я к тебе еще зайду, — сказал Сергей, собираясь уходить. — Отдыхай- отдыхай.

Второй раз Егор проснулся, или. Вернее сказать, очнулся, когда солнце уже клонилось к закату. В раскрытое окно с гор дул прохладный ветерок. Он покосился на капельницу возле кровати и иглу на правом сгибе локтя. Кап-кап-кап. Сейчас это лекарство — его жизнь. Чувствовал Егор гораздо лучше. Голова не болела и не кружилась, мысли текли размеренно и спокойно. Боли тоже особой не было, только чуть ныли раны. «Ага, это потому, что я наркотиками накачан по самые брови», — подумал Егор.

В дверь палаты тихонько постучались. Мелькнула расплывчатая тень в полупрозрачном стекле, и в комнату вошла Наташа. Она нерешительно остановилась у двери.

Егор повернул голову и увидел ее. Девушка смотрела на него широко раскрыв глаза, в которых застыла тревога и горечь, тяжкий груз переживаний, выпавший на ее долю за последние несколько дней. Ее лицо было очень бледным, сейчас она едва держалась. У Егора сжалось сердце, острый горький ком подступил к горлу.

Наташенька, заходи, — сказал Егор, голос был хриплый, слабый, будто бы чужой.

Она подошла к нему, осторожно ступая по белому скользкому кафелю, словно это был тонкий лед.

Егор… — она присела на краешек кровати, зачем-то поправила капельницу. — Здравствуй, я… — она не выдержала и разрыдалась.

Наташенька, милая моя, — прошептал Егор, обнимая свою возлюбленную. — Солнышко, не надо плакать. Все уже хорошо.

Он прерывисто вздохнул, ребра тут же отозвались острой болью. Летчик невольно скрипнул зубами.

Егор, тебе больно, — тревожно и растерянно сказала девушка.

Нет, Солнышко, уже все хорошо.

Она провела рукой по бинтам на груди раненого пилота.

Егор, я так боялась, что ты… Ты… — она снова заплакала.

Ната… Наташенька, ну не надо, — он левой рукой взял ее изящную ладонь и поднес к своим сухим растрескавшимся губам. — Ты для меня дороже всех на свете.

Наташа склонилась над ним и запечатала губы Егора долгим, пылким поцелуем. Он стер с лица Наташки слезы, несколько бриллиантовых капелек упало ему на губы.

Наташа, — серьезно сказал пилот. — Я очень боялся опоздать.

Я знаю. Я понимаю, Егор, — ответила она.

Егор решительно перекрыл капельницу, выдернул иглу из вены и залепил рану пластырем.

Ты что делаешь? — испугалась девушка.

Егор неуклюже сел на кровати и обнял Наташу. Прижался к ней, ощущая как бьется ее сердце, стал порывисто ее целовать.

Наташа, милая моя, родная. Любимая моя. Ты нужна мне, я люблю тебя и не могу жить без тебя, — он заглянул в ее прекрасные бездонно-голубые глаза. — Для меня есть только ты, родная.