Прошли ближний привод, вправо шестьдесят. Шесть-ноль, прием.

Самолеты легли на новый курс. В пыльно-желтой дымке показался аэропорт. В воздух поднялись два Ми-24. прикрывающих посадку, вслед за ними — еще пара поисково-спасательных «вертушек».

Вертолеты, несущие раненых, первыми пошли на посадку, и поспешили быстрее убраться с полосы по рулежным дорожкам на стоянки.

Теперь наш черед, — пробормотал Егор.

Словно услышав его, отозвался Сергей:

«Дракон-1», доворот влево двадцать, прием.

Летчик послушно выполнил указания лидера.

Заходим на посадку, сни… — треск, резкий и короткий, оборвал голос ведомого на полуслове.

Блин! Ну, что за хренотень! На четвертом развороте,[1] на снижении рация «сдохла» окончательно. Так, спокойно. Без нервов. Сейчас наступает решающий момент во всей этой воздушной эпопее. Ведомый заводит лидером, значит, будем ориентироваться по нему. Егор унял заметную дрожь в ладонях и поглядел вверх и направо. Там висел, словно впаянный в лазурь неба штурмовик Сергея. Летчик знал, на какой риск он решился.

Аэродром Кабула расположен в длинной узкой долине, зажатой со всех сторон горами. Летом над ним постоянно висела пыль, а зимой — непробиваемые туманы, метель, внезапные снежные заряды. Да еще вдобавок к этому — постоянный стоковый ветер с гор и непредсказуемые турбулентные воздушные течения.

Он знал, что 25 декабря 1979 года при заходе на посадку врезался в гору тяжелый военно-транспортный самолет Ил-76. Он стал первой жертвой среди потерь авиации 40-й Армии. Погибло тридцать десантников и все члены экипажа воздушного корабля.

Пара «Су-двадцать пятых» начала снижение посадочным курсом. Рука Егора легла на панель управления механизацией крыла. Он увидел, как у самолета-лидера поползли назад и вниз закрылки, отклоняясь во взлетно-посадочную позицию. Пилот перещелкнул несколько тумблеров. Машина чуть «вспухла», управлять ею стало чуть легче, посадочная скорость заметно упала. Прибрать обороты двигателя… Крен… Выровнять крен…

Держать тяжелый штурмовик ровно, когда он идет на одном двигателе, и прихотливые воздушные течения раскачивают его, было невероятно трудно. То, что он делал сейчас — было верхом пилотажного мастерства. Он шестым чувством, обнаженными нервами, чувствовал малейшие изменения воздушных потоков, предугадывал их, и ювелирно точными движениями ручки управления и педалей парировал рывки самолета.

А земля все приближалась, летела под крылья многоцветной размытой лентой. Впустить тормозные щитки — на законцовках крыльев распустились воздушные тормоза, стремительный бег земли под крыльями замедлился. Скорость… Высота… Рука ложится на кран выпуска шасси, ручку управления чуть-чуть на себя, вот так… И парировать, компенсировать удары ветра! А не то — снесет, изомнет, раздавит.

У штурмовика Сергея поползли из-под фюзеляжа стойки шасси, матово заблестела черная резина толстых пневматиков. Теперь краны — на выпуск. Тройной перестук в фюзеляже и ласковый зеленый свет сигнальных лампочек возвестили о том, что шасси выпущено. Ручку управления чуть вперед — на миллиметры! И снова, плавно-плавно, на себя. Держать нулевой крен! Так, высота касания. Касание, есть касание! Основные пневматики шасси впечатались в бетон, оставляя за собой черные следы горелой резины. Теперь нужно было выключить двигатель и перекрыть подачу топлива. Нос штурмовика плавно опускается вниз, носовое колесо на пробеге касается бетона. Парашют! С глухим хлопком срабатывают пиропатроны, разворачиваются купола тормозных парашютов, гася скорость самолета. Зажата гашетка колесных тормозов, горит резина, вьется из-под мертво держащих колодок сизый дым, но скорость падает.

Бам-м! Лопнул пневматик правого колеса, не выдержал перегрева. Самолет крутануло поперек полосы, из-под поврежденной амортостойки ударил фонтан искр. Т-твою мать! Егор отчаянно пытался удержать искалеченный штурмовик на полосе, но его все равно тащило боком по бетонке. С оглушительным треском сломалась поврежденная опора шасси, самолет врезался крылом в бетон, брызнули во все стороны обломки раскрытых тормозных щитков. Егора рвануло вверх так, что он чуть не пробил головой остекление фонаря кабины. Спасли привязные ремни.

Шум и грохот удара стихли, наступила звенящая тишина. Израненный штурмовик, распластавшись, лежал на бетоне в облаке желтой, медленно оседающей пыли. Со всех сторон к нему бежали люди, что-то кричали и размахивали руками. Впереди толпы ехали пожарные машины, выли сирены «санитарок».

Егор открыл фонарь кабины, огляделся удивленно. «А я все-таки сел», — подумал он отрешенно. Что-то мокрое ползло по подбородку, он отер лицо тыльной стороной ладони: кровь. Боли, как это ни странно, не было, только слегка кружилась голова, и Егор уплывал вслед за этим головокружением, падал во что-то мягкое, невесомое…

Очнулся он от резкой боли в предплечье — кто-то, перегнувшись через борт кабины, делал ему укол. Все плыло перед глазами, звуки доносились, будто сквозь слой плотной ваты.

Все сели? — спросил Егор, удивляясь гулкости собственного голоса.

Все. Все нормально, все будет хорошо, — прилетел издалека торопливый голос Наташи.

Наташа? — что-то мягко сдавило грудную клетку, мешая дышать.

Наверное, привязные ремни. Летчик провел рукой по груди, поднес ее к лицу. Ладонь была в крови. «Странно: кровь, а боли нет. Ведь так не бывает», подумал пилот. Он поднял глаза и увидел Наташу, ее заплаканное лицо.

Солнышко…

Тьма сомкнулась над ним.

Его освободили от ремней, осторожно вытащили из кабины и положили на носилки. Поставили капельницу. Носилки занесли в вертолет, он тут же взлетел и направился в сторону госпиталя.

Егор очнулся в вертолете. Гул турбин… Его подбили. Ракета… Кромсающие металл снаряды… Держать управление… Штопор… Управление!

Я «Дракон!» Я «Дракон!» Прием! — метался он в бреду. — «Солнце-один», прием! «Солнце…» Солнышко.

Егор я здесь, все будет хорошо, — донесся самый родной для него голос.

Прохладная ладонь легла ему на лоб, стало чуточку легче. Он открыл глаза.

Наташенька, милая, не плачь, пожалуйста… — прошептал с трудом Егор.

Он попытался приподняться, но силы оставили его. Он снова потерял сознание. Тонкая струйка темной крови медленно поползла из уголка рта.

Темно-вишневая капля скользнула по лезвию скальпеля и упала на стерильную простынь.

Сестра, зажим, — приглушенный маской голос хирурга чуть напряжен.

Над телом, распростертым на операционном столе, склонились люди в стерильных масках темно-зеленых хирургических комплектах. Они заняты сейчас тяжелой и трудной работой. За неспешностью и кажущейся медлительностью — упорная борьба за жизнь пациента.

Тихо пищит электрокардиограф, по его зеленоватому экрану бегут тонкие ломаные линии. Шипит ИВЛ — система искусственной вентиляции легких, капает лекарственный раствор на фильтры капельницы. Изредка в тиши операционного зала слышатся негромкие лаконичные фразы.

Показатели? — слышится негромкий голос врача.

Давление сто десять на семьдесят, пульс пятьдесят ударов в минуту, дыхание ровное, неглубокое, — вполголоса отвечает анестезиолог.

Молодой капитан-хирург скальпелем аккуратно рассекает ткани, подбираясь к глубоко засевшему осколку. Грудная клетка пациента раскрыта, края раны зафиксированы расширителями. Видно, как бьется сердце, пульсируют крупные кровеносные сосуды, вздымаются и опадают легкие.

А рядом с легкими, у самого сплетения крупных сосудов притаился черный кусочек металла.

Придержите здесь. Так, вот… Хорошо, — в голосе хирурга — предельное напряжение. — Пинцет.

Пинцет, — так же тихо отзывается ассистент.

Аккуратно хирургический инструмент смыкается на осколке. Легкое, почти незаметное движение, и смертоносный кусочек металла покидает тело пациента. С металлическим звяканьем он падает в кювету.

Так, следующий осколок, — голос хирурга хрипнет от напряжения, на лбу поблескивают капельки пота. — Промокните мне пот.