Но вот, наконец, Ястреб осёдлан. Легко вскочила Галя на ковровое седло, передёрнула уздечку и на ходу крикнула Дальме:
— Как мамка проснётся, скажи, что я уехала кататься, часа через три вернусь!
Поскакала Галя через луга и поля к лесу. Вот и борочек, вот и ручеёк, — конь легко перескочил через него, и Галя очутилась в чаще. Там она соскочила с коня, запутала повод за дерево и пошла по тропинке. Зорко присматривалась она к заметкам, двигалась медленно, чтобы не заблудиться...
Наконец дошла она до поляны, где стояла знакомая землянка. Отворила Аннушка, больше в избушке никого не было.
Аннушка с удивлением смотрела на Галю, но, видимо, была ей рада.
— Мёду хочешь? — спросила она и закопошилась в поставце.
Они присели за соты и разговорились.
— Как же вы так живёте и людей не видите? Тебе разве не скучно?
— Скучно? Как это?
— Ну, вот, одной-то всё время быть, с отцом только?
Что же ты делаешь?
— Что делаю? Работаю, учусь...
— Работаешь?
— В избе прибираю, стряпаю, за пчёлами хожу — отец на продажу в город мёд возит...
— Ну, а учишься? Как это так?
— Читаю, пишу, счёту учусь... I
— Читаешь? Пишешь? Ты? Девочка? Да этого и мой отец не умеет...
— А мой отец знает по-гречески и меня учит, мы вместе каждый вечер читаем Святое Писание.
Галя всё больше дивилась.
— Что же это такое?
— Ах, Галя, это так хорошо; там всё про Бога написано...
— Про Бога? Про какого Бога?
— Про нашего Бога, Который там, высоко в небе... — и Аннушка подняла палец кверху. — Ваши идолы — не боги, а куклы деревянные, они ничего не могут, а наш Бог один и Он всё может... — У Аннушки разгорелось лицо и блестели глаза.
— Как идолы не боги? И Перун не бог, и Велес не бог? Кто тебе сказал?
— Тятя сказал, да и в книгах написано, правда это... я этому верю, это так... — запиналась Аннушка.
Галя силилась что-то сообразить, молчала-молчала и... разразилась слезами:
— Неправда, неправда! Не хочу я вашего Бога, ты всё морочишь меня...
Она вскочила, бросила соты, выбежала из избушки и бегом пустилась домой.
Аннушка осталась в изумлении и долго стояла в раздумье на пороге...
V
С тех пор прошло четыре лета.
Весна стояла ранняя, реки разлились, дожди шли чуть не каждый день.
По широкому озеру плавно плыла лодка. Высокая девушка с открытым смелым взглядом больших черных глаз ловко управлялась с веслом — она поворачивала и вправо и влево, скользила между камышами и отмелями. Вокруг озера росли столетние деревья, место было глухое, дикое.
Девушка гребла быстро, видимо, торопилась, завернула за выдавшийся мысок, остановила у берега лодку, сложила вёсла и ждала.
Скоро между деревьями послышался треск, ветви раздвинулись, и другая девушка, невысокая, худенькая, бледная, выглянула из-за зелени.
— Галя, ты здесь? — робко спросила она и шагнула в лодку.
— Здравствуй, Аннушка... Они обнялись.
— Что тебя так долго не видать? Я по тебе стосковалась, дождь льёт целые дни, на душе невесело. Обрадовалась, как твой Мохнач с весточкой прилетел. Пойдём к нам.
- Нет, постой, мне надо с тобой наедине поговорить, — остановила её Галя. — Скоро у нас, ты знаешь, Авсень будут праздновать. Как же мне быть? Грех мне теперь идолам кланяться? Аннушка, что же ты молчишь?
Аннушка сидела, понурив голову.
— Ох, Галя, уж и не знаю... Спроси у моего отца.
— Нет, ты мне скажи, я от тебя хочу слышать: ведь коли я христианка, крещена и молюсь единому Богу, грех мне перед идолами плясать, венки завивать, мару сжигать, песни петь? Нет, ты мне не говори, я сама знаю, что грех, и, слышишь, Аннушка, — не буду, на этот раз ни за что не буду, пусть они меня хоть убьют, хоть сожгут, я отцу своему скажу, нет у меня больше сил таиться... — и Галя зарыдала.
Аннушка испуганно обняла её.
— Полно, голубка моя, перестань, помолись, это пройдёт. Я знаю, что грех, да ведь страшно... Ну, как ты отцу твоему скажешь?
— И скажу, что же? Всё лучше, чем молчать да таиться... Аннушка, родная моя, обними меня крепко, может, мы в последний раз свиделись...
— Ох, Галя, страшно, помолимся вместе... Девушки вышли на берег, опустились на колени и долго жарко молились, потом ещё раз обнялись и простились.
В кустах что-то хрустнуло, обе они встрепенулись, прислушались, — тихо...
— Ветер, видно, либо хорь... — прошептала Галя и побежала к лодке.
Она медленно, в задумчивости, плыла по озеру, и в голове её проносились воспоминания: вот уже скоро три года, как она христианка. Многому научилась она в лесной убогой хижине: пламенно любит Христа Спасителя, предана Его учению; горячо привязалась она за это время и к старому Андрею и к Аннушке — они открыли перед ней свет истины, добра, веры... А отец? Она и отца любит, только всё-таки не променяет своей веры на любовь отца, — лучше смерть...
VI
Вечером Рослав вошёл в светёлку Гали. Она сидела за вышиваньем.
— Брось, Галя, поди в гридню, выбери себе у приезжего грека наволоку поцветней, — я хочу, чтобы дочка моя была всех краше в хороводе.
Галя низко нагнулась над шитьём.
— Не нужно мне, тятя, обнов, — тихо прошептала она, — я не пойду в хоровод...
— В хоровод не пойдёшь? Обнов не нужно? Ты разнемоглась, дитятко? — Он поднял её лицо за подбородок и озабоченно глянул ей в глаза.
Галя опустила глаза и продолжала шить.
— Нет, тятя, я здорова...
— Так что же с тобою? Что ты такая невесёлая? Галя, родная, скажи отцу, не потай. Может быть, обидел тебя кто или не угодил чем?
Галя помолчала, потом быстро отбросила шитьё и с рыданьем бросилась к отцу.
— Тятя, тятя, не потаю, скажу: душа моя истомилась, не могу больше...
— Скажи же, голубка, что за горе у тебя?
— Не горе у меня, тятя, уж очень тяжко мне скрываться от тебя... Тятя, дорогой мой, не сердись на меня, не могу я молиться идолам, — я христианка...
Казалось, что если бы на Галю свалились камни и задавили её на глазах Рослава, — это не поразило бы его так, как её слова...
— Тятя, тятя, что же ты молчишь? Скажи мне хоть слово, скажи, что ты меня любишь,— говорила Галя и пробовала обнять его.
Тяжело опустилась на неё рука отца, он схватил её за плечо и отбросил.
— Прочь, прочь от меня! Не смей и думать о других богах, кроме тех, которым молились твои деды и прадеды! Запру тебя в терем, заморю голодом, а посмеяться над собою не позволю.
И он тяжёлою поступью вышел из светлицы.
Галя весь день молилась, плакала, но к вечеру затихла, на что-то решилась и легла спать.
Старая Оксана ходила за нею, как тень, покачивала укоризненно головой, украдкой читала заговоры, спрыснула даже её на ночь водою с уголька, поставила ей под кровать кузовок с отворотными травами и уселась в уголку. Она взглядывала по временам за откинутый полог, но Галя лежала неподвижно, с закрытыми глазами.
Вдруг скрипнула дверь. Рослав бережно, на цыпочках, вошёл в светёлку и подошёл к кровати. Он нагнулся над спящею дочерью и долго, с любовью, смотрел на неё.
Оксана на цыпочках подошла к нему и проговорила вполголоса:
— Не вели казнить, вели слово молвить, княже.
— Говори, старая.
— Я уследила, кто нашу голубку испортил... Рука Рослава сжала рукоять меча. Галя невольно
похолодела — она не спала и всё слышала.
— Говори, говори скорее.
— Сегодня утром... в лодке... в большом лесу... наша Галя виделась с девушкой, что в лесу живёт... старик там есть... уговорились, чтоб нашей-то хоровод не водить... я прокралась... уследила... старика видела и место знаю...
Рослав помолчал. Слышно было Гале, как он тяжело дышал. «Быть грозе», — думалось ей.
— Ну, ложись спать, старая, да молчи, не то... Рослав вышел на лестницу и громко приказал ожидавшему его отроку:
— Чтоб сию минуту явились ко мне Лют и Нырок... С рассветом в путь!
Галя задрожала: Лют и Нырок были сокольничие отца и притом самые свирепые... «Что он затевает?» — раздумывала она, выжидая, чтобы заснула Оксана.
