[273]

Нередко бывает, что жители соседних деревень подшучивают над какой-нибудь языковой особенностью, которую они замечают при частом общении у соседей и которая кажется им необычной, даже неправильной и забавной[274]. При общении с людьми из более дальних местностей наш слух меньше поражают частности; общее впечатление столь чужеродно, что обычно даются общие (часто весьма неопределенные) оценки вроде: речь в этой местности широкая, добродушная, острая, забористая, грубоватая. Этим определениям обычно присущ негативный или одобрительный оттенок, и некоторые из таких оценок весьма употребительны и даже распространены на всей территории немецкого языка. Так, наверное, с каждым, кто родился в Саксонии или родом из примыкающих к ней на севере или на западе местностей, случалось, что над ним подтрунивали из-за его говора, когда он попадал в чуждое окружение. Пока мы в кругу своих, мы обычно совсем не замечаем то, что другим кажется таким смешным в нашем произношении. Это осознается, лишь когда сталкиваешься с пренебрежением, издевками со стороны людей иного происхождения, которые выражают свою оценку в добродушной пародии или злой насмешке.

Среди немецких диалектов и местных говоров верхнесаксонские занимают с эстетической точки зрения, несомненно, последнее место; и на их формирование не могло не повлиять то, что мы сами это сознаем и чувствуем себя в положении Золушки.

Каким же образом, однако, возникла эта негативная оценка? Ведь еще 200 – 300 лет тому назад считалось, как пишет, например, Филипп фон Цезен в своем сочинении «Adriatische Rosemund» («Адриатическая Роземунда») в 1640 г., что мейсенский диалект, «который является подлинным верхненемецким (hochdeutsch) языком», превосходит все другие. Как в Афинах говорили на самом изящном греческом языке, в Риме – на самой изящной латыни, «так и в Верхней Саксонии и Мейсене говорят на самом изящном верхненемецком языке». И в «Острове Фельзенбург» («Insel Felsenburg», 1731) Шнабель пишет:

Готшед, родом из Восточной Пруссии, пишет в своем «Искусстве немецкого языка» («Deutsche Sprachkunst»):

И Бодмер и Брейтингер, отнюдь не относившиеся, как известно, к сторонникам Готшеда, должны были с ним в этом согласиться. Брейтингер хвалит саксонцев за то, что

А Бодмер добавляет:

Как мог в течение последних двухсот лет произойти такой скачок от одной крайности к другой, от достойного подражания образца до положения осмеянного всеми пасынка в семье немецких диалектов? Меня со всей серьезностью спрашивали, не виновна ли в «упадке», «одичании» саксонского диалекта прогрессирующая индустриализация. А один довольно известный ученый[276] попытался доказать, что «франко-нюрнбергские языковые черты проникли в речь правящих сословий» в Лейпциге вследствие притока торговцев и что этот южнонемецкий (oberdeutsches) элемент стал преобладающим. Так что лейпцигские патриции того времени говорили якобы вовсе не на саксонский, а на франкский лад. Но у нас достаточно доказательств того, что прославленный мейсенский диалект в своих основных чертах был тем же языком, что и наш сегодняшний верхнесаксонский диалект. Причина перехода от наиболее почитаемого среди диалектов к презираемому связана не с изменениями в языке, а с изменением в оценке этого языка.

Важно добавить также еще и другое. Нас занимает не только эта очевидная деградация, но и другая ветвь той выпуклой кривой, которую представляет собой линия развития верхнесаксонского диалекта; процесс подъема и достижения безусловно признанного главенствующего положения не менее интересен и более изучен. Наш верхнесаксонский мейсенский ареал был колыбелью верхненемецкого национального литературного языка; этот неоспоримый факт является сегодня общим достоянием науки об истории немецкого языка. Большинство ученых признают также, что решающее влияние на процесс его становления оказал народный язык, наши диалекты. Целью данной работы является рассмотрение некоторых характерных особенностей этого процесса.

По прежде, чем обратиться к истории, необходимо выяснить два вопроса. Для этого прослушаем речь двух человек; сначала – одной старой женщины из маленькой деревеньки округа Дёбельн возле Ломмацша. Она говорит

· gĭd = geht «идет»,

· gǝhīɔ^rd = gehört «принадлежит»,

· wīǝ = weh «больно»,

· gǝbruxŋ = gebrochen «сломан»,

· bålǝ = bald «скоро»,

· šwąsdɔ^r = Schwester «сестра»,

· šląⁱχdǝs wądɔ^r = schlechtes Wetter «плохая погода»,

· bǝsuxd = besucht «посещает»,

· lōɐgŋ = lagen «лежали»,

· ūɐmd = Abend «вечер»,

· sǫen = sagen «говорить»,

· wǫen = Wagen «вагон»,

· nąⁱχdn = gestern abend «вчера вечером»,

· hindǝ = heute abend «сегодня вечером»,

· gwąlǝ = Handtuch «полотенце»,

· gudsšǝ = Kröte «жаба»;

это слова и формы, которые посторонний не сразу бы отнес к «саксонскому диалекту». Женщина того же возраста из города Лейпцига, которая там родилась и без больших перерывов проживала, говорит еще, правда

· lō^ufm = laufen «бегать»,

· bēⁱn = Bein «нога»,

· widɔ^r = wieder «опять».

Однако во всех тех словах, на которые было обращено ее внимание, жительница Лейпцига заменяла характерные звуки теми, которые в Лейпциге считают соответствующими верхненемецкому произношению:

· gēⁱd «geht»,

· gǝhä^rd «gehört»,

· wēⁱ «weh»,

· gǝbrǫxŋ «gebrochen»,

· băldǝ «bald»,

· šwęsdɔ^r «Schwester»,

· šlęχʼdǝs wędɔ^r «schlechtes Wetter»,

· bǝsūxd «besucht»,

· låxŋ «lagen»,

· åmd «Abend»,

· såχŋ «sagen»,

· wåχŋ «Wagen»,

· gęsdɔ^rn åmd «gestern abend»,

· haedǝ åmd «heute abend»,

· håndūx «Handtuch»,

· grędǝ «Kröte»

(поскольку неизвестна еще форма gęgǝ[277], употребляющаяся в районе Лейпцига). Это – формы литературного языка в диалектном произношении. То, что выделяется как необычное, фиксируется чувством языка как неправильное, компенсируется артикуляцией, которая ближе к литературному языку. То, что не воспринимается как ошибка и что прочно закрепилось, от чего не так просто избавиться, то остается:

· gáfē = Kaffe «кофе»,

· laedǝ = Leute «люди»,

· šēⁱn = schön «красивый»,