Как жалел Майлгуир об отсутствии мысленной речи! Или о том, что нельзя открыть Окно, проверить, как там родные.

В Мире-под-Холмами-но-без-волшебства все меньше была разница между ши и людьми, съедалась, укорачивалась, исчезала с течением времени. Вот и сейчас ему, королю, владыке, великому магу, оставалось только надеяться на удачу.

Король закрыл глаза, и Мэренн из памяти улыбнулась ему, скупо, осторожно. Словно уже тогда не верила в свое счастье! Матовыми лепестками подснежника белело нежное лицо, яркие губы целовали его, ласковые руки гладили спину…

Майлгуир с трудом приподнял веки: рано было еще погружаться в дрему.

Королевские волки водили коней, выравнивая им сорванное дыхание, лишь затем напоили уставших животных. Те всхрапывали, опасаясь непонятно чего, косились по сторонам, вглядываясь в хмарь, окружившую костровище.

Волки не ложились, несмотря на усталость. И дозорных было больше обычного.

Майлгуир сам ощущал тревогу. Ощущал ее всем волчьим нутром. Морось окружила волков непроглядной стеной, отрезала от настоящего.

Зашелестело вдали, затрещало, словно тонкие ветки, брошенные в жаркий костер. Посреди туманного настоящего, полного сырости и предчувствия беды, это прозвучало очередным предзнаменованием беды. Потянуло сладковатым запахом иного мира.

Из белого молока тумана выглянула знакомая зубастая морда.

— Ми-и-идии-и-ир… — прозвучало не в ушах — в голове. Не словами, перезвоном колокольчиков. Забытое, проклятое имя, выброшенное из истории, от которого не избавиться.

— Тихо! — не оборачиваясь, поднял руку Майлгуир и ощутил слитное движение позади себя. — Все назад! Это по мою душу. Не приближаться, что бы ни случилось!

Волки отшатнулись, ведомые присягой; заворчали, ведомые верностью.

Белый единорог, вышедший из тумана как сон наяву, опустил голову, угрожающе выставив рог. Майлгуир знал, что для людей поверхности или тех же неблагих, единороги служат символом чистоты, волшебства, средоточия магии и доброй воли. Этот единорог, разумеется, был не таков. Кажущаяся воздушность силуэта создавалась пушистой шерстью, неразличимо сотканной с туманом, тяжелые копыта могли как унести за девять земель, так и проломить череп, а рог, закрученный винтом, служил зверю не столько символом, сколько оружием.

— Ти-ихо, ти-ихо, — Майлгуир выставил перед собой свободные руки.

Сделал один шаг вперед. Туман заколыхался вокруг единорога, но сам зверь не тронулся с места. Волчий король слишком хорошо знал свои земли, ши и волшебных существ своего дома, чтобы принять это за хороший знак. Сосредоточился, соткал из остатков магии яблоко, протянул зверю.

Белое оно вышло, как лунный свет, что играл на гибкой фигурке Мэренн.

Под сердцем, которого не было уже две тысячи лет, ощутимо заныло. Волчий король замер на месте.

Мысли его или магия, аура или ее цвет, что-то переменило настроение единорога. Только что ожидающий, он теперь свирепо раздувал ноздри, побивая копытом землю или туман — клочьями летело и то, и другое. От зверя шла волнами дикая, страшная сила. Сомнет всех, кто встанет на его пути. Или просто всех, кто рядом.

Майлгуир держал руку протянутой, следя за тем, чтобы она не дрогнула после яростной скачки дня. И за голосом, в котором не должно было звучать ни тени волнения.

— Зачем ты позвал меня?

Единорог смотрел сорочьим глазом, и его взгляд становился все более осмысленным. Неожиданно пошатнулся, словно был готов вот-вот свалиться замертво. Чья душа пряталась в этом теле? Уж не самого ли Луга?

— То пропадаешь на два тысячелетия, то навещаешь дважды в день.

Признал? Не признал?

Зверь выдохнул невесомым белесым облаком, толкнул плечо короля макушкой, захрупал яблоком. Даже в полутьме, в бликах луны и костра его шкура переливалась перламутром, а грива искрилась. Единорог прихватил волчьего короля за рукав сюрко, потянул за собой в призрачную завесу. Туда, где переливалось зеркало миров, где не было ничего живого — и живо было все.

Держась за длинную шелковую гриву, Майлгуир шагнул в Грезу.

Даже дышать сразу стало легче. Высоко в небо взметнулись ели, мягкий ковер из травы заструился под ногами. Дорога привычно вела в самое сердце его мира — в Заповедный лес, давно исчезнувший с лица Светлых земель.

Переливающаяся радугой птица пронеслась рядом, и единорог фыркнул, сбился на миг с шага.

— Тшш, мой хороший, — провел Майлгуир рукой по жемчужной коже, собирая искры.

Собственная ладонь тоже казалась полупрозрачной.

Звенели голоса феечек, перламутрово-зеленые вудвузы тянули к волчьему королю длинные щепки-пальцы. В глубине леса что-то бухнуло, словно тролли пошли на водопой. Защебетало птичье многоголосье, беспечальное, тянущее сердце.

Под ногами вместо травы проминалась хвоя, много хвои, накопленной за тысячелетия.

Наконец Майлгуир вышел на поляну, посреди которой росла ель. Огромная, толщиной со смотровую башню Дома Волка, она поднималась все выше и выше, кажется, совершенно не меняясь в размерах.

Толстая кора ее треснула, выпустив огонь. Он вспыхнул и погас, а посреди поляны, глядя на Майлгуира, возникло существо. Он вырос среди древних богов, знал многих из них, но этого не видел никогда. Его лицо постоянно менялось, показывая то детские черты, то мягкие женские, то строгие мужские. Глаза существа были закрыты. Силуэт плавал в воздухе, а высоко поднятую голову венчали рога. Не такие, как у фоморов, приспособленные для боя. Эти рога были огромные, ветвистые, теряющиеся за спиной существа, будто сросшиеся с Грезой.

Волчий король, ни перед кем не склонявший голову, преклонил колено.

Мягкая рука коснулась его лба, потом сердца.

Все стихло, не пели птицы, не шелестела трава, не шумели кроны.

— Что? Что я должен сделать? — спросил Майлгуир, не поднимая головы.

— Она… — голос прокатился одновременно шелестом листьев и мягким шорохом хвои, — просила… за тебя… взяли то, что не должны… — здесь зазвучали рокот тысячи копыт и волчий вой, — верни…

— Что?! — голову поднимать было нельзя, Майлгуир хотя и знал, едва сдержался.

— Жизнь за жизнь… — печальная песня птиц. — Жизнь за любовь… Но — не жизнь троих… — и снова голосом существа прозвучал волчий вой.

Пальцы, не то невесомые, не то кошмарно твердые коснулись груди, в которой давило и жгло осознание. Вложили что-то в руку. Теплое. Округлое.

— Ух-х-ходи… — прощальный звон льдинок в воздухе.

Мидир встал, попятился, не поднимая головы, а когда звон уже без голоса прекратился, отвернулся. Каждый шаг к опушке давался все тяжелее и тяжелее.

Тянуло хвоей и землей, смолой и сухим теплом прогретого воздуха. Тут всегда солнце и всегда весна в то мгновение, когда она вот-вот перейдет в лето. Только это мгновение длится вечно. Как тут хорошо и спокойно, как не было ему уже давно.

Может, остаться?..

Сморщил любопытную мордочку Мэллин, поджал обиженно губы Джаред. Потянула тревогой потери алая преданная душа Алана, затрепетало где-то в непроглядной тьме бордовое пламя Мэренн.

Камень в руке нагрелся, напоминая о жизни и о долге.

Значит, сегодня он вернется.

Препона между мирами словно не хотела выпускать наружу. Тянулась, но никак не рвалась, а ведь при входе была не толще паутины. Грудь уже требовала вдоха, ненужного в Грезе, в горле царапалось — и Майлгуир прорвал границу, упав на нее всем весом, прокатился уже по Светлым землям.

Волки облегченно вздохнули и заговорили разом:

— Как вы?

— Мой король, мы следуем в Укрывище?

— Вы узнали, королева Мэренн там?

— Не уверен, — Майлгуир постучал по плечу ближайшего волка. — Но нам надо там побывать.

За что Майлгуир всегда терпеть не мог предсказания, так это за их размытость и неопределенность. Королю Степи когда-то предсказали, что он умрет от коня. Он тут же отдал любимого скакуна в табун, шарахался от всего, что передвигается на четырех ногах. В итоге умер от яда в крепкой настойке, зовущейся «Три коня».