Ему было почти шестнадцать. И все его сверстники уже давно резали из купленных на ярмарке цветастых платков нарядные ленты и уходили ночами в лес. Некоторые даже успели найти себе зазнобушку по сердцу, посвататься и уже всерьез готовились к свадьбам. А вот ему не везло. Да и как тут повезет, если все в деревне от старших мужиков до маленьких детей над тобой смеются и издеваются? Уродцем и лягушатиной тебя обзывают. Говорят, что у тебя в голове ума меньше чем у рыбы. Вот девки нос и воротят. Даже вдовица Кирихе, что говорили, за большую крынку молока или дюжину яиц, приворотное зелье варила, да и сама за монетку серебряную… Даже она смеялась долго а потом его со двора погнала. Хотя он ей весь свой задаток за сезон работы предлагал… Аж четыре медных деньги, что ему дядька Денуц весной отсыпал. Сказала, что больно уж он сопливый, воняет, и рожа у него как у утопца. Что, такому как он, никакое зелье не поможет пока одежу себе нормальную не справит да не помоется хорошенько. Отгоняя незваный приступ охватившей деформированный затылок, боли, Полбашки громко засопел от переполнившей его сердце обиды. На подбородок снова потекло. Ну воняет и воняет. Чай не благородные девы из каменных замков. Потерпят. Все ведь знают — нельзя пастуху в сезон мыться и одежу менять — животина узнавать перестанет. Да и вообще, нет у него другой одежи, с тех пор как мамка с папкой померли, один он на хозяйстве, даже дров для печи раздобыть бывает некогда. Да и не зачем, все равно пока лето топить не надо. А еду он сам не готовит, а ест чего сам добудет, да за работу дают. А что хилый и не такой рослый, как остальные деревенские мальчишки, то от того, что его в детстве красное поветрие коснулось. Половина детей в деревне тогда от того мора померли. А он заболел да все равно выжил. Только вот белый теперь весь как снег зимний, кожа в угрях, да нос мокрый постоянно… Ну и голова, конечно. Но голова это не от болячки а от того что его тятенька брагой упившись в детстве с полатей уронил…
Небо медленно окрашивалось в закатные цвета напоминая пастушку, что до темноты осталось не больше часа. В лесу было непривычно тихо. Подросток в очередной раз тупо уставился на окровавленные пальцы и перевел взгляд на остывающую у его ног овцу. Ощущение непоправимости случившегося достигло пика и разлилось в груди ведром ледяной воды. Тело пробивала дрожь. В голый зад колола травинка. Дорди всхлипнул и утерев надувшийся под носом здоровенный пузырь, повернулся в сторону лежащей на краю поляны груды одежды. Ничего не вышло. Дурак. Какой же он дурак… А ведь покойный батюшка, постоянно ему повторял, что все северяне обманщики. Это из-за них, еще постоянно сказывал, семье из Ислева в село уехать пришлось. Ну и с чего он взял — что этот старик ему не наврал? Наверняка ведь наплел с три короба, просто чтоб еды ухватить. Эх, ну что за жизнь-то такая… Коль удалось овцу скрасть, так надо было не сюда ее тащить, а на тракт. За такую славную овечку как Мохнушка большую деньгу дать могут. Полторы серебряных монеты. А если повезет то и две. А за две монеты вдовица Кирихе ему бы точно не отказала… И не то что зелье а сама бы, ну как в деревне говорили… Ну и что, что старая уже, на лицо то первая на селе красавица, и статью тоже вышла. В глубине души Дорди прекрасно понимал, что мечты о обмене овцы на серебро, волшебном снадобье, и красавице Кирихе, навсегда останутся мечтами, ведь даже если бы овечка была жива, до дороги больше двадцати лиг — целый день топать, да и кто на перепутье скотину покупает? К тому же травница-колдунья, как и любой другой житель деревни, наверняка заинтересуется откуда у сироты-пастуха монеты взялись. И всем разболтает. Как пить дать разболтает. А дядька Денуц быстро, что к чему скумекает. Он умный, дядька Денуц. Очень умный… Полбашки задрожал от страха. Староста ведь может не шутил когда говорил — без Мохнушки не возвращаться. И что теперь делать? В поселок идти? Так толстяк кнута жалеть не будет, три шкуры с него спустит. Запорет. Как есть запорет. А если кто узнает, что это он сам овцу из стада свел, так и до смерти забить могут. Точно ведь забьют, не простят, общинная отара всего в пять дюжин, шерсти еле на одежу хватает, а он самую лучшую…
За спиной громко затрещали кусты. Взвившейся от испуга свечкой, подросток, развернулся вокруг своей оси и приготовился бежать со всех ног. Ветви малинника снова затрещали, дрогнули и на поляну вышло… вышел… вышла… Дорди удивленно приоткрыл рот.
— Получилось… — Чуть слышно прохрипел он и несколько раз моргнув уставился на незнакомку. Если говорить честно божественных посланниц он представлял немного иначе. В старых сказаниях часто рассказывали про богов. И Полбашки точно знал, что их дочерьми становятся бывшие принцессы. В детстве матушка часто рассказывала ему про принцесс. Про то какие у них красивые платья, какая белая и нежная кожа, шелковистые волосы, изящные ножки и как они ходят по замку в золотых туфельках и играют на арфах. Вышедшая на поляну молодая женщина больше походила на великаншу-людоедку, что говорят на вершинах гор живут. Или на воительницу из пиктов — северных лесных дикарей, что с полуночи иногда приходят. Молодая. Постарше Дорди конечно, но на лицо не больше двух десятков годков разменяла. Высокая, очень высокая, он таких больших дев и не видал никогда, очень крепкая, налитая, и при этом вся какая-то гибкая, словно пуки железных прутьев, что кузнец Стефан иногда для, тех на лошадях, которые иногда в село приходят делает. Красивое, но какое-то жесткое, будто вырезанное из твердого дерева лицо, как у статуй что он в храме в Ислеве, еще когда маленький был, видал. Толстая, жилистая словно обернутое сыромятным ремнем корневище дуба шея, мощные плечи. Под, бледной, щедро покрытой десятками царапин и въевшейся грязью кожей обнаженных рук при каждом движении перекатываются похожие на перевитые стальной проволокой канаты мышцы, при виде которых удавился бы от зависти даже первый красавец на деревне Богдан-Кобылка. Небрежно связанные обрывком какой-то веревки сплетенные в косу, волосы, цвета выгоревшей на солнце соломы спадают на широкую спину дохлой змеей… Подросток перевел взгляд ниже и громко сглотнул слюну. Незнакомка была голой. Вернее почти голой. Мускулистые бедра женщины туго облепили, насквозь мокрые, перетянутое по поясу широким ремнем и какими-то веревками обрывки ткани, а грудь перетягивало несколько замызганных тряпок. И все. Ни плаща ни рубахи. Точно, как людоеды-дикари, что в лесах да горах живут. Стыдоба. Золотых туфелек тоже не наблюдалось. Были сапоги-калиги. В таких солдаты ходят летом. Истоптанные и грязные. А еще рваные. Зато большие, высокие, коровьей кожи, такие только у пары мужиков в деревне есть, да у дядьки Денуца. А что правый обтрепался совсем, почти потерял подошву и был подвязан такого же цвета куском ткани, что и грудь, так это мелочи. Немного с иглой и дратвой посидеть, а потом воском швы промазать — загляденье, а не сапоги будут. Такие за пол серебряной деньги продать можно. Или даже за три четверти…
— Получилось. — Повторил, чувствуя как его рот растягивается в невольной улыбке, никак не могущий оторвать завороженного взгляда от бесстыдно голого, плоского будто стиральная доска, вздувшегося буграми мышц, торса незнакомки, Полбашки. Ну да, некрасивая божья дочка то оказалась. С лица конечно приятная, но здоровенная, как бык трехлетка. Тяжелая, да жесткая какая-то вся. Из великанов-людоедов северных горных, как пить дать. И чем ее кормить? Зато крепкая словно холмовой вьюн. Сразу видно — войка. Воительница, то есть, что если он правильно старые сказы помнит, ворота в миры богов охраняет. Настоящая войка. Точно-точно. Дорди, правда немного смущало то обстоятельство, что у вышедшей к нему женщины не было ни щита, ни меча ни копья ни даже коня с крыльями, что, как сказывали, у каждой божьей войки должны быть. Только вона, большая дубина в руке зажата, но все сомнения растворялись в потоках восторга. Получилось. Все-таки получилось. Не обманул старик. Значит, по нраву деревянному богу его жертва пришлась. Значит… Полбашки аж зажмурился от нахлынувших на него перспектив. Неужели он скоро действительно станет на пуховой перине спать?
