— Почему сразу, пока не раскрылось отравление, не скрылись и не убежали?

— А куда же мне бежать, господин начальник? От себя и от семьи не уйдёшь, не спрячешься, — со слезой в голосе ответил Кулик. Он был бледен, губы тряслись, пот заливал глаза, дрожащие пальцы выдавали крайнее волнение. Волнение и страх. Страх и ожидание неминуемого конца.

— Это вы предали Шапошникова, изъяли папку с делом Цветочника — Лешко Беса и отравили вожаков грабителей-налётчиков? — внутри Путилина кипели эмоции, гнев поднимался из глубины души вверх — к горлу, щёки покраснели, а кисти рук сжались в кулаки. Казалось, вот ещё миг, и Иван Дмитриевич ударит Кулика или хватко вцепится в горло предателя. Но сорокалетний опыт допросов возымел своё, жёстким и убийственным остался лишь тон вопросов главного сыщика, руки же остались недвижимо лежать на столе.

А Сушко заметил ещё одну особенность манеры поведения Кулика. Тот не вёл себя как заправский преступник: не усматривалось в нём уголовного бахвальства, открытого пренебрежения к закону, желания и намерения с самого начала и до конца отрицать свою вину, не было и насмешливого отношения к «легавым», окружавшим его. Кулик, на его взгляд, производил впечатление загнанного в угол, сломленного и сломанного человека. Следующей фразой Путилин продолжил тяжёлый разговор с сослуживцем, преступившим все нормы закона и полицейской службы:

— Рассказывайте всё! Всё без утайки… Вины ваши больших доказательств не требуют и наказание будет суровым. Но лишь вы сами можете его облегчить. Вы человек не старый, глядишь, имеете шансы и семью по окончанию срока увидеть. Выкладывайте суть, Модест Иванович. Торопитесь, время идёт не в вашу пользу.

Кулик поднял голову, и теперь не пряча взгляда, а глядя прямо в глаза Путилина, произнёс:

— Я никого не хотел предавать… Не хотел становиться преступником и убийцей. Но попал в такой переплёт, что другого пути не оставалось. Да, выбор был… Между предательством и безопасностью моей семьи, моих девочек… Кроме них в моей жизни больше никого нет. Ни родственников, ни знакомых, ни сострадателей.

Эта фраза далась Кулику с неимоверным трудом, ком в горле мешал говорить и дышать полной грудью, напряжение сковало лицо и губы.

— Смелее, Модест Иванович. Смелее, — подтолкнул рассказчика Иван Дмитриевич.

— На второй неделе мая он встретил меня по пути от Сыскной к дому, — продолжил свою горькую исповедь Кулик. — Видя моё нуждающееся положение, предложил за немалые деньги работать на него. Доносить всё, что о нём говорят, что планируют против него, какие документы на него имеются, кто свидетели, видевшие его вживую. Я отказался, потому как продажной скотиной никогда не был. Но на следующий вечер этот человек передал мне пакет, в котором была голова нашей кошки Доры, пропавшей накануне, а у детей появились леденцы, которые им передал «незнакомый дядя с холодными глазами». При этой встрече лиходей сказал, что теперь я буду на него работать бесплатно. А платой за мою сговорчивость будет жизнь моей семьи, за которой он теперь следит неусыпно. Если его задержат, то первой пострадает моя семья, потому что он действует не один. Так я стал предателем и преступником. И эта участь далась мне нелегко. Сердце противилось, а разум продолжал направлять меня по кривой дорожке.

— Под словом «он» вы кого имеете в виду? — спросил Путилин.

— Того, кого вы в своих бумагах именуете Цветочником или Лешко Бесом, — ответил Кулик. — Он не пощадил трёх молодых женщин, зверски с ними расправившись, лишь только потому, что они его видели и знали. А я ещё жив, потому что нужен ему, как главный осведомитель.

— Кем представился и как выглядел ваш злой гений? — в свою очередь спросил Сушко.

— Представлялся Иваном Сидоровичем. Чернявый, с усами и бакенбардами. Хорошо и образно говорит по-русски. Носит шейный платок. Мизинец левой кисти искривлён, не разгибается. Пахло от него дорогим табаком, — охотно ответил Кулик.

— Как пошёл на предательство Шапошникова, — отбросив политесы Путилинского обращения на «вы», прямо спросил Сушко.

Кулик замялся и, снова спрятав глаза, ответил:

— Ваш агент слишком близко подобрался к банде налётчиков, а через них мог выйти на самого Беса. О готовящемся внедрении Шапошникова я узнал из разговоров сыскных, которые должны были его прикрывать. Да, кровь сыскного на мне… Но иного выхода я не видел. Не дал мне его треклятый Бес. И отравить вожаков налётчиков он мне приказал, да и отраву собственноручно предоставил. Выкрасть уголовное дело вместе со всеми показаниями свидетелей, ориентировками по розыску, экспертизами и портретами — тоже его инициатива. Нет дела — нет и преступлений. Иди поймай его тогда.

— Так какого же ляда ты к нам не обратился, голова садовая? — не выдержав, взорвался Сушко. — Тогда Бес давно бы нары грел, а не на воле расхаживал.

— Так семью мою, кто бы защитил и сберёг, господин старший сыскной агент? — с горькой усмешкой вопросом на вопрос ответил Кулик.

Знаком руки Путилин призвал Сушко к спокойствию, а сам заинтересованно произнёс:

— Но, если бы семья ваша была под надёжной защитой, вы бы, Модест Иванович, согласились помочь нам в поимке Беса?

— На мне теперь воз смертных грехов да каторга маячит, потому и бояться нечего. Поймите, что не за себя трясся и трясусь… Лишь за них, родимых. Без меня они худо-бедно проживут, протянут — супруга работает репетитором английского языка и литературу переводит. Живы останутся, и это главное. А мне больше ничего и не надо. От каторги меня никто, даже сам Господь, не избавит.

— Когда и где встречаетесь с Бесом? Ведь вы должны передать ему папку с документами и доложить об отравлении разбойных свидетелей его преступлений, — уже спокойным и выдержанным голосом спросил Сушко.

— Завтра в три часа пополудни на Сенном рынке в палатке старьевщика. Я должен прийти один и держать под мышкой свежий номер «Санкт-Петербургских ведомостей», так я покажу, что за мной нет слежки, — ответил Кулик, а глаза Сушко загорелись охотничьим азартом: «Вот она возможность прихлопнуть Беса, вытащить лиходея на свет Божий и разом наказать за всё».

Но опытный в этих делах Путилин не стал забегать вперёд: любое предложение должно быть обосновано и способно заинтересовать другую сторону:

— Модест Иванович, — Иван Дмитриевич исподволь начал тактику переманивания преступника поневоле на свою сторону, — надеюсь, будучи помощником делопроизводителя, то есть в юриспруденции человеком не новым, вы отчётливо представляете, что за совершённые преступления вам грозит длительный срок, суровое наказания за ваши криминальные прегрешения?

— Да, — коротко ответил Кулик.

— А вот если бы Сыскная взяла вашу семью под защиту, которую я вам гарантирую? И вы, убедившись, что жене и детям ничего не угрожает, могли бы помочь нам в аресте Беса? — Путилин продолжил мягкую линию вербовки. — В этом случае ваше содействие и прямое участие в операции задержания зачтётся и на следствии, и на суде. Уверен, тогда срок будет меньше. В свою очередь, я обещаю, что не оставлю вашу семью без внимания и помощи.

Надолго замолчав, мысленно взвешивая все нюансы ситуации, Кулик наконец ответил:

— Будь, что будет… Я согласен. Совесть моя по сию пору нечиста. Сделаю, как скажете, может, тогда и избавлюсь от скверны. Делайте со мной, что хотите! Только моих обороните, молю… Молю как Бога.

— Ну что же, Модест Иванович, — тон Путилина стал деловым. — Сейчас уже поздно, потому домой вас доставит наша пролётка. За ней последует вторая — с тремя сыскными агентами. Войдя в своё парадное, вы отроете им чёрный ход — один будет осуществлять наружное наблюдение, второй — сторожить лестницу, третий — страховавть квартиру, вас и вашу семью. Утром, с особым тщанием, мы перевезём её на конспиративную квартиру. В два часа пополудни встречаемся в Сыскной, к этому времени мы закончим подготовку плана по вашему прикрытию и поимке злостного преступника. Фрол Калистратович, голубчик, распорядитесь исполнить моё распоряжение и проводите Модеста Ивановича до пролётки.