Процесс написания экспертных заключений и докладной на имя Путилина занял один час. Когда бумаги были оформлены, Вяземский позвал Штёйделя:

— Карл Альфредович, соблаговолите подписать наши заключения и тотчас же отправляйтесь на Офицерскую 28, надеюсь, вы ещё застанете там самого Ивана Дмитриевича, которому и вручите сей пакет, — напутствовал Штёйделя Вяземский. — Мне очень интересно было поработать с вами, коллега, и я рад нашему знакомству.

— Благодарю, — ответил Штёйдель.

Он направился к выходу из кабинета, но остановившись на короткий момент, снова развернулся в сторону Вяземского, а потом волнующимся голосом произнёс:

— Прошу прощения, Пётр Апполинарьевич… Знаете, у меня никогда не было наставника, а сегодня я понял, что он мне просто необходим. Не могли бы вы, Пётр Апполинарьевич, стать им… Я готов помогать вам во всём, а вы можете привлекать меня ко всем своим делам. Хочу стать таким же как вы судебно-медицинским специалистом…

— Я согласен, Карл Альфредович. Тем более, что в моей жизни наступил период, когда появилась необходимость в последователях. И вы мне подходите. До встречи, коллега.

Майское солнце уже минуло зенит, наступило время обеда. И Пётр Апполинарьевич, поймав пролётку, по весенней набережной Фонтанки отправился домой — в родовое гнездо Вяземских.

Глава 2. В родовом гнезде Вяземских.

Набережная реки Фонтанки играла всеми красками северной весны, придавая неповторимый блеск и величие Санкт-Петербургу — столице Российской империи. Тёмно-изумрудная вода смотрелась бесконечным драгоценным камнем в дорогой гранитной оправе, а по ней, словно чайки, сновали разнообразные суда. Тяжёлые чугунные мосты смотрелись лёгкой ажурной вязью, соединяющей берега. Жёлто-белая гамма окраски стен зданий, освежённая солнечным светом, придавала строениям парадный вид.

На противоположном берегу Летний сад полнился молодой зеленью деревьев, а Михайловский замок производил впечатление распускающегося розового куста. Оживление охватило и проезжую часть набережной: пролётки, чопорные экипажи и вельможные кареты без устали стучали колёсами по мостовой, а в самом центре этого моря движения степенно проплывала конка. В самом начале мая здесь появилось и первое авто, бензиновым выхлопом и визжащими сигналами клаксона распугав лошадей и людей, всё закончилось вмешательством полиции.

Ласковое и устойчивое тепло влекло горожан и гостей столицы на улицу, на майский променад вдоль спокойной и умиротворяющей воды Фонтанки, её благородной каменной облицовки, вдоль мостов и домов столичного вида, нижние этажи которых лучились стеклянными витринами магазинов, ресторанов, салонов и больших лавок. Мужчины в весенних одеждах сопровождали женщин в разноцветных нарядах и кокетливых шляпках. Тяжёлые и объёмные зимние вещи заняли своё привычное место, уступив главенство весеннему гардеробу. Сами люди двигались медленно, беззаботно глядя по сторонам и занимая себя непринуждённой беседой.

Два соседних дома на набережной Фонтанки, под номерами 18 и 20, сохранили свой первозданный вид со времени постройки в 1780 г. Трехэтажные, с четырехколонным портиком, поддерживающим треугольный фронтон, они казались схожими по архитектуре, но дом 18 выглядел сочнее в деталях, менее строгим и классическим, чем дом 20. Пролётка с Вяземским остановилась у входа в дом 20, и Пётр Апполинарьевич, расплатившись с извозчиком, шагнул в парадное.

По широкой лестнице, освещённой окнами этажей, немилосердно тревожа тишину гулкостью шагов, Вяземский поднялся на третий этаж и остановился у массивной дубовой двери с потемневшей от времени медной накладкой «Генералъ от артиллерии А. П. Вяземский», и, не переводя дух, дёрнул за шнурок дверного звонка-колокольчика. Под воздействием британских технических веяний в моду уже входили электрические, Невский освещался электрическими фонарями, уже близки были к осуществлению планы трамвайного движения в столице, но в память о предках Пётр Апполинарьевич продолжал пользоваться старомодным звонком.

Звон колокольчика ещё не стих, а дверь апартаментов уже отворилась. На пороге припозднившегося на обед хозяина встретила домработница Ильзе Круменьш, давно перебравшаяся в Санкт-Петербург из Лифляндской губернии. Ильзе вела дом на немецкий манер, что сказывалось и на её кухонных пристрастиях — мало где готовили так, как это делала Круменьш. На русском Ильзе говорила без акцента, но сам подбор слов и манера выражаться выдавали в ней прибалтийское происхождение. Она хорошо изъяснялась на немецком и могла дать любой жизненный совет, а тяга к абсолютной чистоте, точности и строгому домашнему порядку была в ней просто неистребима. Сам же Вяземского считал Ильзе Круменьш скорее домоправительницей, чем обычной домработницей.

— Добрый день, господин доктор. Хочу заметить, что сегодня вы задержались к обеду, он уже готов и, как у вас говорят, «давно стынет». Благоволите подать его в гостиную или кабинет? — такими словами Ильзе встретила Вяземского. Нужно отметить, что она была единственным человеком, которому Пётр Апполинарьевич позволял называть себя «доктор».

— Через пятнадцать минут я жду обед в гостиной, уважаемая Ильзе, — слегка извиняющимся тоном ответил Вяземский и шагнул вглубь просторной прихожей.

Апартаменты, в которых чуть меньше века проживали Вяземские, выглядели крайне внушительно, хотя их хозяева и не имели прямого отношения к этому княжескому роду. Большая прихожая соседствовала со светлой и просторной комнатой Ильзе. Гостиная, подобная парадному залу, окна которого выходили на набережную Фонтанки с видом на Михайловский замок находилась напротив большой, но очень ухоженной кухни, а просторная спальня хозяина соседствовала с его кабинетом. Все эти помещения располагались по бокам широкого и очень удобного коридора, покрытого старинным, но добротным паркетом. Со времени смерти родителей Петра Апполинарьевича в родовом гнезде Вяземских поселилась тишина и пустота. А взаимное одиночество сблизило таких разных во всём людей, как Петр Апполинарьевич и Ильзе Круменьш. Ни у него, ни у неё семьи не имелось. Вяземский пока ещё ей не обзавёлся, а Ильзе уже позно было серьёзно думать об этом, потому она относилась к Вяземскому, как к давно состоявшемуся родственнику.

***

После рюмки «П. А. Смирнов» отведав тарелку наваристого супа айнтопф, а затем разделавшись с панфиш из трески, Вяземский слегка отяжелел и откинулся на спинку венского стула. Так продолжалось недолго — Ильзе, убрав посуду, подала чай с ароматным печеньем зимтштерн собственного приготовления, хозяин обожал выпечку с корицей. Неспешно попивая горячий чай, Пётр Апполинарьевич окинул взглядом пространство гостиной и горестно вздохнул. Здесь всё дышало давно ушедшим прошлым.

И импозантная мебель начала века, и серебряные подсвечники, и широкий дубовый стол на восемь персон, покрытый шитой золотистой нитью белой скатертью, и изразцовая печь напоминали Петру Апполинарьевичу о предках. Со стены на Вяземского смотрел портрет далёкого деда — Антона Петровича, одетого в генеральский мундир. Лицо серьёзное, пристальный, решительный взгляд военного человека, парадный тёмно-зелёный мундир со скошенным воротником украшен золотым шитьём в виде дубовых листьев и двумя эполетами с густой бахромой и полем из сплошной золотой «рогожки». Генералом от артиллерии этот Вяземский, по «Табели о рангах» представитель V класса, который соответствовал гражданскому статскому советнику, участвовал в русско-турецкой войне 1828–1829 гг. Антон Петрович отличился в военных действиях на Балканах, но был тяжело ранен и вынужденно покинул армию. За воинские заслуги и верность императору, по высочайшему повелению, в отставку генерал вышел тайным советником, чиновником IV класса. Но через год его не стало. Супруга Антона Петровича не вынесла утраты и ушла в след за ним.

Отец Петра Апполинарьевича — Апполинарий Антонович был единственным сыном генерала, но по его стопам не пошёл. Он служил в управлении военно-учебных заведений. Не являясь военным чином, по должности Апполинарий Антонович соответствовал армейскому полковнику и относился к коллежским советникам, что соответствовало VI классу. Отец Петра Апполинарьевича умер вместе с его матерью от очередной вспышки холеры — в жаркий день они выпили по стакану некипяченой воды в ресторации на углу Мойки и Невского проспекта. С 1830 года эта злая напасть уже четыре раза посещала Санкт-Петербург: сказывалось низкое качество питьевой воды и отсутствие достойных столицы Империи канализационных сооружений.