Генерал Прохоров хмыкнул, затягиваясь сигаретой. На нем, как и на Семашко, был армейский камуфляж без знаков различия — излюбленная униформа охотников и рыбаков. Прибыв на объект, Павел Петрович первым делом перекинул через плечо кожаный ремешок с болтавшейся на нем кобурой, в которой лежал «стечкин». Глеб не без оснований полагал, что данное орудие убийства предназначено исключительно для него, — похоже, товарищ генерал намеревался лично произвести окончательный расчет с агентом по кличке Слепой. О причинах, по которым Глеб впал в немилость у высокого начальства, можно было только догадываться. И догадки эти были самого что ни на есть мрачного свойства.

Заставив себя наконец встать и даже распрямиться, несмотря на режущую боль в животе, Глеб с чувством глубочайшего удовлетворения заметил появившееся на обезображенном шрамами лице Косарева изумленное выражение. Похоже, бывший майор жалел о том, что бил его слишком слабо, опасаясь раньше времени отправить на тот свет. Жалел он, впрочем, напрасно: Глеб и сам не мог взять в толк, как это ему удалось подняться после такой основательной обработки.

— Крепкий парень, — одобрительно констатировал генерал Прохоров. — И большой ловкач. Ну, рассказывай, умник, что вы там задумали?

— Кто — мы? — хрипло осведомился Глеб. — Какого черта, что здесь происходит?

— Кое-кто словчил, — любезно пояснил генерал. — Знаешь, что бывает со студентами, которые ловчат на экзамене? Как минимум «неуд» в зачетку, как максимум — отчисление из вуза. А что бывает с людьми твоей профессии, когда они начинают ловчить, знаешь?

— Знаю, — сказал Глеб. — Между прочим, ловчить — это неотъемлемая часть моей профессии. И между прочим, все мои коллеги кончают, как правило, одинаково, только одни раньше, а другие позже. Но я все равно не понимаю, какое отношение это имеет ко мне. Здесь и сейчас — что я, собственно, натворил?

Кровь из разбитого носа затекала в рот. Глеб сплюнул на землю и утерся грязным рукавом. Прохоров неодобрительно проследил за этой процедурой и повернулся к Семашко.

— Плохо, полковник, что в хозяйстве у тебя нет хотя бы пары наручников, — сказал он с укоризной.

— Да как-то до сих пор нужды не возникало, — откликнулся тот, разглядывая Глеба с таким выражением, как будто он был капитаном дальнего плаванья, а Сиверов — плевком на палубе его корабля. — До сих пор у нас такие проблемы решались просто: пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой… Прикажете связать?

Прохоров оценивающе посмотрел на Глеба, который, весь перекосившись набок, стоял на подгибающихся ногах посреди тускло освещенного сарая.

— Да ладно, — сказал он, — пусть его… Куда он денется с подводной лодки? Верно, ловкач? Ты ведь не станешь размахивать руками?

Вместо ответа Глеб покачнулся и упал на одно колено, упершись рукой в землю, под которой скрывалась стальная поверхность «утюга».

— Не… стану, — с огромным трудом проговорил он и после непродолжительной борьбы с земным притяжением завалился на бок.

— А говорить? Говорить станешь?

Слепой не ответил. Он лежал в неестественной позе человека, упавшего на асфальт автомобильной стоянки с двенадцатого этажа, и не подавал признаков жизни.

— Чтоб тебя, майор, — с досадой сказал генерал Косареву и встал. — Опять ты перестарался! Учти, если подохнет раньше времени, закопаю тебя рядом с ним. Живьем закопаю, понял? Посади его и приведи в чувство!

— Да что ему сделается? — проворчал Косарев, легко, как мешок с сеном, отрывая Глеба от земли.

Он посадил пленника на освобожденное генералом место, прислонив его безвольное тело к автомобильной покрышке, отцепил от пояса армейскую фляжку в брезентовом чехле, отвинтил колпачок и стал поливать макушку Сиверова водой. Вода струями потекла по лицу, смывая с него кровавую грязь. Наконец пленник открыл глаза, глубоко вдохнул и мучительно закашлялся. Косарев перестал зря расходовать воду, глотнул из горлышка, прополоскал рот и сплюнул в сторону.

— Ну, — сказал генерал Прохоров, — будешь говорить?

— Сперва скажите о чем, — прохрипел Слепой. — А то пока что получается, как в том детском стишке: а он не понимает, за что его ругают…

— Сейчас поймешь, — пообещал генерал.

Он вынул из нагрудного кармана камуфляжной куртки сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его и поднес к лицу Глеба, держа за уголки. Лист представлял собой фотографию, без затей распечатанную на бытовом принтере. Качество снимка оставляло желать лучшего, однако лицо пожилого загорелого господина в белом тропическом костюме и зеркальных очках, которого сняли в тот миг, когда он выходил из стеклянных дверей какого-то отеля, было видно превосходно.

— Он неплохо выглядит для покойника, как ты полагаешь? — сказал генерал Прохоров. — Снимок сделан вчера. Как ты это объяснишь?

— А, — с огромным отвращением произнес Сиверов, отводя глаза от фотографии, — вон оно что! А я-то думаю, при чем тут какой-то экзамен… Правильно говорят, что добрые дела наказуемы. Старый козел! Под пальмы его потянуло… Как будто нельзя было спрятаться получше!

— Так-так, — заинтересованно произнес Прохоров. — То есть ты не против небольшого интервью?

— Да хоть сто порций, — сказал Слепой, устало прикрывая глаза. — Валяйте, спрашивайте.

— Что-то ты больно сговорчивый, — с подозрением заметил генерал.

Глеб открыл глаза, и его разбитые губы искривились в подобии иронической улыбки.

— Так ведь расклад ясен, — заявил он. — Мне в любом случае конец. Так лучше сдохнуть от пули в затылок, чем дожидаться, покуда эта горилла, — он указал глазами на Косарева, — разберет тебя на запчасти… Спрашивайте, товарищ генерал-лейтенант.

Прохоров не стал мелочиться, поминая тамбовского волка.

— Ладно, — сказал он. — Объясни, почему ты его не пристрелил.

— По дружбе, — немедленно ответил Сиверов. — Уж больно человек хороший, мы с ним столько лет душа в душу… Глупо, конечно. Надо было пристрелить. Но он еще и заплатил за свою жизнь.

— Это другое дело, — заметил Прохоров. — А то «дружба», «душа»… Я одного не понимаю: что он вообще имел в виду, рекомендуя мне тебя?

Глеб пожал плечами и сморщился от боли.

— У него был план, — сказал он, — согласно которому я должен был проникнуть сюда, на объект, и устроить тут какую-нибудь шумную заварушку… Одним словом, нарушить секретность — так сильно, как только смогу.

— Старая сволочь, — с досадой произнес Прохоров. — Неймется ему! Ну, и зачем это ему понадобилось?

— Скориков рассказал ему о деньгах — сколько денег, откуда, как сюда попали. Генерал Потапчук заподозрил, что залогом сохранности этих наличных служит соответствующая сумма из российского стабилизационного фонда, переведенная… — Глеб закашлялся и сплюнул под ноги кровавый сгусток, — переведенная в Штаты через сеть подконтрольных Кремлю банков. По его замыслу, нарушение секретности должно было обеспокоить американскую сторону настолько, что она потребовала бы немедленного восстановления статус-кво. Сами понимаете, судьба украденных президентом Бушем денег нашего честного генерала не волновала, он, как обычно, пекся исключительно о благе Отечества…

Уловив прозвучавшую в последних словах иронию, генерал Прохоров поиграл бровями.

— А ты?

— А что — я? От присяги освобождает только смерть, так ведь я и есть мертвый — по крайней мере, официально, по документам. Отечество меня похоронило, отчислений в пенсионный фонд на мое имя никто не делает… Ясно, что сто тонн денег мне на горбу не унести, но я человек негордый, мне бы и парочки вещмешков хватило… Ну, чего вылупился? — сказал он Косареву, который с совершенно обалделым видом стоял в стороне. — Не знал, что воровской общак охраняешь? Теперь будешь знать. Интересно, сколько ты с этим знанием проживешь.

Последнее замечание произвело именно тот эффект, на который было рассчитано. Никому из присутствующих эта мысль явно не приходила в голову. Косарев пребывал в блаженном неведении и ждал только, когда ему разрешат, наконец, довести до конца начатое дело и превратить Слепого в окровавленный мешок, набитый раздробленными костями и размягченным до состояния фарша мясом. А для генерала и Семашко бывший майор был просто крупным и свирепым цепным псом, умеющим хорошо выполнять команды хозяев. И лишь теперь до всех троих дошла простая истина: узнав, что хранится в шахте, Косарев стал не менее, а пожалуй, и более опасен, чем Глеб. Как и Слепой, он давно уже числился в покойниках и был предоставлен самому себе. Сообразить, что ждет его и всех остальных «живых мертвецов» после того, как в их услугах перестанут нуждаться, было нетрудно даже ему; еще проще было понять, что поделенные на тридцать человек охраны полтора миллиарда долларов — это намного лучше, чем пуля в голову и известковая яма в качестве могилы.