— На этот раз, — печально сообщил Федор Филиппович, — наш генералитет просто выполнял приказ. И не только наш, кстати.

— Ах, приказ! — неизвестно чему обрадовался Сиверов. — Их бин дойче зольдат, йа?

— Вроде того, — кивнул генерал. — В смысле, натюрлих яволь. Вот этот Скориков, — он постучал пальцем по фотографии, — почти ровно четыре года назад получил задание сопровождать некий груз. Принять груз под охрану он должен был на территории Грузии, а сдать, сам понимаешь, у нас, в России. Груз прибыл точно по расписанию на тяжелом транспортнике ВВС США в сопровождении звена истребителей и подразделения одного из американских флотов, расквартированного на территории Турции.

— Ого! — вставил Глеб, не скрывая изумления. — Это ж целое вторжение! Ну ладно, транспортник. Но истребители, корабли… Это же готовый международный скандал! Странно, что я ничего об этом не слышал.

— Молодец, — сказал Потапчук, — зришь прямо в корень. Об этом никто ничего не слышал, даже я. Конечно, были люди, на глазах у которых все это происходило, но все они имели приказ: молчать и не препятствовать, а потом забыть. Даже те, кому было поручено сопровождать груз, ничего не знали о его характере. Скорикову были обещаны генеральские погоны, теплое местечко в управлении и приличное денежное вознаграждение, а остальные были просто спецназовцы, привыкшие работать на чужой территории и не задавать вопросов.

Глеб беззвучно поднялся и, задумчиво кивая, направился в угол, к кофеварке. Он стоял вполоборота к Федору Филипповичу и методично совершал предшествующие употреблению любимого напитка манипуляции. То, как он это делал, напоминало процесс приведения в состояние боевой готовности некоего секретного оружия; впрочем, данная ассоциация могла быть вызвана тем, что Федор Филиппович знал, с кем имеет дело. Глеб самым естественным образом ассоциировался с оружием просто потому, что сам являлся оружием — безотказным, высокоточным и мощным.

— Скориков принял груз, — продолжал генерал. — Груза оказалось много — полный самолет, больше ста тонн. Так что в путь тронулись целой колонной, с двумя бронетранспортерами сопровождения. А где-то в приграничном районе у них вышел какой-то инцидент с российскими миротворцами. В результате упаковка груза была слегка повреждена, и Скориков обнаружил, что везет, оказывается, шесть фур, доверху набитых стодолларовыми купюрами.

— Одну секунду, — быстро перебил его Слепой. — Разрешите, я сам… В этом странном способе считать доллары не тысячами или даже миллионами, а тоннами мне чудится что-то до боли знакомое… А! Сенатская комиссия по Ираку, верно? Они, кажется, как раз сейчас пытаются дознаться, куда, черт подери, подевались триста шестьдесят две тонны новеньких, хрустящих долларов, выделенных в помощь Ираку как раз перед тем, как наш клиент получил генерал-майора… Если я правильно понял, речь идет где-то о четырех с половиной — пяти миллиардах…

— И один из них, если не все полтора, похоже, по сей день припрятаны где-то на территории Российской Федерации, — закончил за него Потапчук.

— Ловко, — холодно констатировал Глеб. — Очень ловко! Чтобы спрятать такую, пропади она пропадом, гору наличных, нужен очень большой тайник. А большего тайника, чем Россия, на сколько-нибудь приличном удалении от Вашингтона и ФБР, пожалуй, днем с огнем не сыщешь. Да еще такого надежного. Даже слишком. Что-то я не припомню, чтобы хоть кому-то удавалось забрать деньги, положенные в этот тайник. Это все равно что прятать щепотку соли в ванне с горячей водой: спрятать-то спрячешь, а вот найдешь ли потом?

— Это единственное, что кажется тебе странным? — спросил Федор Филиппович тоном учителя, огорченного внезапно обнаружившейся тупостью любимого ученика.

— А что еще? А… Стоп, погодите-ка! Американские ВВС, говорите? И корабли?

— И морские пехотинцы. Судя по обмундированию и цвету лиц, прибывшие прямым рейсом из Багдада.

Сиверов с треском хлопнул себя ладонью по лбу. Кофеварка зашлась одобрительным хрипом, и он ее выключил.

— Если такой фокус провернуть без ведома главнокомандующего, — сказал он, — узнать, получилось у тебя или нет, можно уже сидя на нарах. Или, скорее уж, лежа в гробу.

— Одного главнокомандующего мало, — поправил Потапчук. — Тут нужны два. Плюс надежное обеспечение, чтобы не вышло, как в приведенном с тобой примере со щепоткой соли в воде.

— Чукотку в придачу к Аляске? — предположил Сиверов.

— Стабилизационный фонд, — поправил Потапчук. — Чистенький банковский безнал в обмен на сто тонн наличных. Вся банковская система России давно контролируется Кремлем, так что с переводом денег никаких проблем.

— Ловко, — повторил Глеб, на этот раз уже не холодно, а просто мрачно. — А вам не кажется, что ваша затея попахивает государственным переворотом?

Федор Филиппович иронически усмехнулся, принимая из его рук чашку чаю, — кофе Сиверов даже не предлагал. При виде этой усмешки у Глеба чуточку отлегло от сердца: человек, намеренный в следующее мгновение лечь на пулеметную амбразуру, не станет так улыбаться. Трезвому в такой ситуации не до улыбок, а пьяный, хоть тресни, не сумеет улыбнуться так тонко… Значит, у генерала действительно имелись на этот счет какие-то конструктивные соображения.

— Ты, кажется, вообразил, что я намерен раскрутить это дело до конца и обнародовать результаты? — спросил он. — Ну, знаешь!.. Христианин из меня, конечно, как из бутылки молоток, но кое-что я усвоил накрепко. Например, что самоубийство — смертный грех. Мало ли, а вдруг?.. Пальнуть себе в висок проще пареной репы, но где гарантия, что этим все кончится? А вдруг это только начало? Нет уж, я решительно против таких экспериментов.

— Значит, брать президента за лацканы и интересоваться судьбой стабилизационного фонда вы все-таки не намерены?

— Ни-ни, — заверил его генерал. — Что ты, как можно? Тем более что за руку я его не ловил, и все, чем я располагаю, не более чем предположения. Президент — это не просто глава государства. Это, если хочешь, лицо страны, и плевать в это лицо я, как генерал госбезопасности, не позволю никому, в том числе и себе. Если уж на то пошло, так я этого и ему самому не позволю, если ему вдруг взбредет в голову такая странная фантазия — плевать себе в физиономию… Об этом деле, Глеб Петрович, никто не должен знать. И мне почему-то кажется, что, если возникнет хотя бы малейшая, но реальная возможность огласки, кое-кто постарается сделать так, чтобы оглашать стало просто нечего. Понимаешь?

— Кажется, начинаю понимать, — сказал Глеб. — Что ж, я, пожалуй, готов ответить на ваш вопрос.

— Какой еще вопрос?

— Да насчет вечной жизни. Я бы попытался если не жить вечно, то хотя бы дотянуть до старости. Но вы ведь все равно не дадите, так что и пробовать, наверное, не стоит. Да и чего я там, в старости, не видал — радикулита?

— Да, старость — это тебе не стриптиз-бар, — подтвердил Федор Филиппович и перешел непосредственно к делу.

Генерал-майор Скориков был чисто выбрит, по обыкновению подтянут и аккуратен. Чувствовалось, что он намерен идти ва-банк — или грудь в крестах, или голова в кустах. При этом, что бы он там себе ни воображал, на что бы ни надеялся, его время получать кресты на грудь уже миновало, ушло безвозвратно. Что же до всего остального, то Павел Петрович Прохоров с удовольствием собственноручно оторвал бы его дурную башку и зашвырнул в какие-нибудь кусты, не выходя из кабинета. Только ковер пачкать было неохота.

Некоторое время Павел Петрович старательно делал вид, что поглощен изучением важного документа (это был рапорт старшего группы наружного наблюдения о перемещениях генерала Потапчука по маршруту «дом — работа»), а потом соизволил наконец заметить продолжавшего столбом торчать в трех шагах от стола Скорикова.

Вообще, генерал-лейтенант Прохоров никогда, за исключением крайне редких случаев, не требовал от подчиненных строгого соблюдения правил субординации, особенно когда речь шла о подчиненных ему генералах. Но Скориков с некоторых пор перестал быть в его глазах и генералом, и подчиненным. С тех пор как решение по его вопросу было вынесено, генерал-майор Скориков стал для Павла Петровича никем, пустым местом, разговор с которым представлялся ему бесполезной тратой времени.