— Ты, — сказала, наконец, Ирина. — Живой. Где ты?

— Неподалеку, — расплывчато ответил он, — но это не имеет значения. Домой меня не жди. Пока не жди, я имею в виду.

— Что-то происходит?

По тому, как изменился голос жены, Глеб понял, что в пространных объяснениях нет нужды: она давно научилась с полуслова улавливать самую суть. Тем более что суть, как правило, оставалась неизменной…

— Всегда что-нибудь происходит, — сказал он самым легкомысленным тоном, на какой был способен. — На свете столько народу, и каждый что-нибудь этакое делает, творит… я бы даже сказал, вытворяет. В результате каждую минуту что-нибудь происходит — то хорошее, то плохое…

— Не заговаривай мне зубы, — сказала Ирина. Прозвучало это не совсем внятно, и Глеб догадался, что она держит во рту сигарету. Раздавшийся в трубке характерный щелчок зажигалки подтвердил эту догадку, и ему сейчас же захотелось курить. — Я слышала, Федор Филиппович…

— Да, — быстро сказал Глеб.

— Ты…

— Нет, — привычно, как ни в чем не бывало, солгал он. — Но московский климат некоторое время будет вреден для моего здоровья. И для твоего, кстати, тоже.

— Все так серьезно?

Голос Ирины дрогнул, но не от испуга. Похоже, она из последних сил сдерживала слезы, вызванные только что полученным подтверждением смерти генерала Потапчука. Это было довольно-таки странно. Ирина никогда не скрывала, что ненавидит работу Глеба и все, что с нею связано. С Федором Филипповичем она была знакома и относилась к нему со сдержанной, вежливой неприязнью, против которой оказалось бессильно даже широко известное обаяние генерала Потапчука. Собственно, если бы не это обаяние, она бы ненавидела его лютой ненавистью, которая со временем, вполне возможно, приобрела бы какие-нибудь практические формы. Генерал это всегда знал, чувствовал и не обижался, поскольку все прекрасно понимал. И вот теперь, когда его не стало, она, вместо того чтобы сплясать джигу, льет слезы. То есть пока еще не льет, чтобы зря не тратить время и без того короткого телефонного разговора, но станет лить обязательно — вот только положит трубку и сразу же начнет. Удивительный все-таки народ эти женщины!

— Все НЕ ТАК серьезно, — ответил на поставленный вопрос Глеб, — но я тебе настоятельно советую на время уехать из города.

— Надолго?

Теперь тон у нее был деловитый и даже слегка раздраженный. Ну, еще бы! Мало кому охота вдруг, с бухты-барахты, срываться с насиженного места и сломя голову мчаться куда глаза глядят. Это же надо все бросить — работу, подруг, Москву…

— Понятия не имею, — сказал он. — На месяц, на два, на год… Хотя я думаю, что хватит и недели. Просто чтобы убедиться, что тебе ничто не угрожает.

— А если угрожает?

Глеб решил проигнорировать этот вопрос, поскольку не знал ответа, который устроил бы Ирину.

— Только не забирайся слишком далеко, — посоветовал он. — По крайней мере, постарайся найти место, где в пределах досягаемости есть хотя бы один компьютер, подключенный к Интернету. И почаще проверяй электронную почту, договорились? А то представь себе картину: муж давно вернулся, сидит дома среди пустых кастрюль, а жена все еще где-то прячется…

— Очень смешно, — сказала Ирина. Судя по тону, смешно ей не было — ну ни капельки.

— Да уж, обхохочешься, — согласился Слепой, нюхая вынутую из кармана сигарету, издававшую острый запах сушеной травы. — Ну, все, мне пора бежать. Целую. Пока.

Он поспешно повесил трубку, пока Ирина не успела сказать что-нибудь еще, сунул сигарету в зубы и наконец-то закурил — без удовольствия, как будто принимал лекарство. Потом спохватился и осмотрел клавиатуру таксофона. Он сто лет не пользовался этими аппаратами и, честно говоря, не помнил, есть ли у них кнопка повторного набора номера. Кнопка была; помянув недобрым словом технический прогресс, Слепой снова снял трубку и принялся наугад набирать номера — набирал, давал несколько звонков и вешал трубку. Пару раз ему успели ответить; тогда он извинялся, говоря, что ошибся номером, и прерывал соединение. Когда номеров набралось с десяток, он покинул кабинку, почти на сто процентов уверенный, что теперь даже Будда не сумеет разобраться, по какому именно номеру он звонил.

Стоя на бровке тротуара в опасной близости от наполненной коричневой талой жижей глубокой выбоины в асфальте и рассеянно поглядывая по сторонам, он докурил сигарету. Мысли его беспорядочно перескакивали с предмета на предмет, и все это были сущие пустяки, наподобие вопроса о том, какое право имеет «Макдональдс» именоваться рестораном. Об Ирине он старался не думать; думать о генерале Прохорове и майоре Якушеве было противно, о Федоре Филипповиче поздно, а о предстоящей работе, наоборот, рано. Поэтому он думал о всякой ерунде и занимался этим до тех пор, пока проезжавшее мимо такси не угодило колесом в ту самую выбоину, до колен окатив его грязной ледяной жижей. Тогда Сиверов выругался, бросил в лужу окурок, кое-как почистился и зашагал к оставленной на стоянке машине.

Полковник Скориков, не вынимая руку из офицерской полевой сумки, большим пальцем сдвинул вниз предохранитель «стечкина». Его глаза превратились в дальномер, мозг лихорадочно работал, со скоростью мощной вычислительной машины оценивая обстановку. Обстановка, строго говоря, была хоть и скверная, но много лучше той, на которую можно было рассчитывать с учетом обстоятельств. Так, например, створка двери кузова к этому моменту успела наполовину закрыться, скрыв контрактника вместе с его находкой от взглядов водителя и сопровождающего следующего в колонне грузовика. Это было очень кстати, поскольку позволяло сохранить секретность — вернее, то, что от нее осталось.

— Охренеть можно! — разорялся контрактник, все еще держа в опущенной руке спецназовский нож, которым он неизвестно где и при каких обстоятельствах завладел.

Автомат этот болван забросил за спину, чтоб освободить руки («Для мародерства», — злобно подумал Скориков). У второго солдата автомат был в руках, но его дуло смотрело куда-то вбок и вниз, а предохранитель, как совершенно отчетливо видел полковник, пребывал в крайнем верхнем положении, что превращало автомат в довольно неудобный эквивалент дубины. Зорко подмечая все это и многое другое, полковник Скориков в то же самое время испытывал жгучее любопытство и даже что-то вроде облегчения: ну вот, не было бы счастья, да несчастье помогло. Сам он ни за что не отважился бы нарушить прямой приказ генерала и сунуть свой любопытный нос под брезент, которым был плотно закутан таинственный груз. За него это сделал спецназовец; конечно, Прохоров будет очень недоволен, но, в конце концов, виноват во всем не Скориков, а тот болван, который выставил здесь пост, не предупредив старшего о прибытии спецконвоя. Вот болван пускай и отвечает, а полковнику Скорикову теперь поневоле придется узнать, что же такое он должен протащить из сердца Грузии через пол-России аж до самого Приволжского военного округа…

— Что б я сдох! — продолжал (слава богу, не во всю глотку) контрактник. — Это ж баксы!

— Баксы? — с мальчишеским любопытством переспросил лейтенантик, вытягивая из воротника бушлата цыплячью шею.

— Баксы? — эхом повторил изумленный Габуния.

— В натуре, баксы, — авторитетно заключил второй контрактник, заглянув через плечо товарища. — Это сколько ж их тут, а, пацаны?

Полковник Скориков не стал участвовать в этом водевиле и вслед за всеми вопить: «Баксы, баксы!» Вместо этого он молча подошел к машине и через головы сгрудившихся возле нее людей заглянул вовнутрь. Он увидел сплошную стену зеленого брезента и косой разрез в ее левом нижнем углу, как раз на уровне человеческой груди. А из разреза прямо на него глядела, жеманно поджав губы (сделав куриную гузку, как сказал бы генерал Прохоров), жабья физиономия президента Франклина, заключенная, как положено, в овальную рамку. Первая мысль, посетившая полковника Скорикова при виде знакомого портрета, была, по сути, простым повторением только что произнесенной солдатом фразы: «Сколько ж их тут, мама родная!»