— После победы, — коротко бросил он, глянув на Риссу. Та поморщилась, но кивнула.

Глубокой ночью, когда Люб и Стюрмир пошли спать, Ядун провел Риссу в большой подвал под храмом. Вдоль стен, освещенных трепещущим пламенем лучины, под резными идолами духов-хранителей, стояли почерневшие котлы и глиняные горшки, полные золотых и серебряных монет. Иные монеты выглядели очень старыми — изображения на них почти стерлись, — другие же блестели совсем новенькой чеканкой. Глаза Риссы алчно блеснули при виде такого обилия драгоценного металла, она погрузила руку в один из котлов, с нежным звоном пересыпая монеты.

— Так много людей желает заполучить их, — задумчиво произнесла она, — князья, каганы, даже басилевсы, — и так мало знает о той силе, которой обладает золото и серебро. Не той силой, что позволяет им купить все и всех — но колдовской силой, обретенной за столетия.

— Нет никого богаче Триглава и всех подземных богов, — отозвался за ее спиной Ядун, — все сокровища земные в их неодолимой длани. Немудрено, что и золото и серебро и разные самоцветы получают от них свою чародейскую силу.

— Силу гномов и драконов, что хранят проклятые клады, — пробормотала Рисса, сосредоточенно роясь в разных котлах. Наконец, она с торжествующим воплем выпрямилась, держа в руке серебряный кругляшок, — а вот и она!

Выбранная ею монета была очень старой — и все же на ней хорошо сохранилось изображение женщины с двумя рыбьими хвостами вместо ног и тремя собачьими головами от талии. Рисса перевернула монету — на ней красовалось что-то напоминающее башню.

— Денарий Секста Помпея, правителя Сицилии, — произнесла Рисса, крутя монету в руках, — вот Скилла, а вот и маяк Мессаны. Очень редкая монета, откуда она у здесь?

— Не помню, — зевнул Ядун, которому ничего не говорили названные Риссой имена, — сюда много чего попадает. Пойдем, поздно уже. Завтра только не забудь Триглаву на алтарь три серебряные монеты положить — что взяла у бога, то в тройном размере возместить надо.

Рисса кивнула и, сунув монету за пазуху, вслед за жрецом вышла из подземелья.

— Выпьем же за славу нашего рода! За колосящиеся поля и за пастбища и за тучный скот, что пасется на них, за амбары, полные всякого добра и сундуки с золотом и серебром. За красоту наших жен и за достойных сыновей, что продолжат наше дело!

С этими словами король Бьерн поднял золотой кубок с медом и залпом опрокинул его. Золотистый напиток стекал по светлым усам, перевитым янтарными бусинами, и роскошной окладистой бороде, однако король не переставал пить, пока не осушил кубок до дна. Утерев рот, он с жадностью набросился на лежащий перед ним на блюде поджаристый, истекающий жиром свиной бок.

На большом троне, расписанном резными узорами, инкрустированным золотом и мамонтовой костью, восседал Бьерн Богатый, конунг Уппсалы и всех земель по обеим берегам фиорда Меларен. Правитель свеев был высоким дородным мужчиной, лет сорока, с мясистым лицом на котором хитро поблескивали голубые глаза. Широкие плечи прикрывал синий плащ, расшитый золотом, и скрепленный золотой же фибулой. Могучие запястья охватывали золотые браслеты с рубинами и сапфирами; с шеи свисал амулет в виде золотой фигурки вепря. За широкой спиной виднелась дверь, ведущая в Длинный Дом — там, где праздновали воины короля, тогда как сам Бьерн накрывал пир в тех покоях, где принимали лишь самых дорогих гостей. Здесь полыхал большой очаг, на закопченных от дыма стенах висели мечи, топоры и прочее оружие, взятое с боем или купленное на торгу в Бирке, а также охотничьи трофеи Бьерна. В углу стояла небольшая кумирня с миниатюрными изваяниями трех богов, наиболее почитаемых свеями: громовержца Тора, бога-воителя Водана и дарителя плодородия Фрейра, с его чрезмерно огромным, по отношению ко всему телу мужским достоинством. Пузатый, хитро улыбающийся сын Ньерда, чертами лица напоминал самого короля, ненавязчиво напоминая, что Бьерн, как и все короли рода Инглингов, вел свой род от Ингви-Фрейра. Две самые любимые жены конунга усердно подливали гостям мед и эль — статная красавица Хельга, полногрудая зрелая женщина с золотыми косами и синими глазами и Эдна, дочь ярла Бирки, стройная девушка с льняными волосами и серыми глазами, чья женственность еще только начинала расцветать. Чрева обоих женщин выпирали из-под украшенных золотом и серебром платьев, показывая, что слова Бьерна о продолжении рода не расходятся с делом.

Помимо самого властителя свеев за столом восседал его племянник Рандвер, — светловолосый молодой человек в коричневой тунике и алом плаще, — и самые славные хирдманны удостоенные чести пировать за королевским столом. Напротив же Бьерна, спиной к входной двери, разместился тот самый гость, ради которого и накрыли стол — Халоги, конунг Халогаланда. Он свалился королю как снег на голову — придя не морем, как все прочие гости, но явившись с севера. Лишь боги знали, зачем владыке столь дальнего края пришлось делать длинный и опасный путь через густые леса и покрытые ледниками горы — якобы для того, чтобы поклониться святыням Уппсалы.

— Я давно в раздоре с новым конунгов вендов, — объяснил Халоги, — да и на Северном пути у меня немало недругов. Так что путь по суше хоть и длиннее, но безопаснее.

Не то, чтобы это объяснение пришлось по душе конунгу свеев, но он все равно не мог не приветить столь знатного гостя: посадив за стол в Длинном Доме немногочисленных хирдманнов явившихся с конунгом Халоголанда и даже низкорослых проводников-финнов в их диковинных нарядах. Сам же Халоги сидел за одним столом с владыкой свеев, хотя у Бьерна и не лежала душа к известному своей дурной славой конунгу. Бьерну невольно становилось не по себе, как от уродливых черт хозяина Халогаланда, делавших его похожими на безобразного рыжего тролля, так и от недоброй улыбки, то и дело трогавшей губы Халоги, когда он слушал высокопарные речи Бьерна.

Вот и сейчас он помедлил с тем, чтобы присоединиться к тосту Бьерна, на его лице мелькнула пренебрежительная ухмылка от слов хозяина Уппсалы.

— Богатство и жены это радости бонда, — сказал он, — конунга же веселит совсем иное. Звон стали, льющаяся кровь, выпущенные кишки врага — вот подлинная радость мужчины.

— Ты упрекаешь моего дядю в трусости в его собственном доме? — Рандвер вскинулся, сверкая синими глазами, но Бьерн положил руку ему на плечо, усаживая родича на место. Мимолетно он поморщился — с тех пор как двое сыновей Бьерна погибли на море, конунг назвал племянника наследником — почему он и восседал на пирах по правую руку от Бьерна. Однако горячий норов Рандвера, неприятно напоминавший Бьерну покойного брата, заставлял его сомневаться, что из парня получится хороший конунг. Особые надежды Бьерн все больше возлагал на еще не рожденных наследников в чревах его жен, молясь всем богам, чтобы прожить достаточно до тех пор, когда его дети вступят в пору зрелости.

— И в мыслях не было как-то оскорбить славного Бьерна, — примирительно ответил Халоги, но в глазах его промелькнула издевка, — я знаю, что он сражался при Бравалле и что скальды и по сей день славят его доблесть в сражениях.

— Битва была славной, но горьким оказалось поражение, — сказал Бьерн, — мой брат Харальд Боезуб бился, словно свирепый вепрь, свеи, геаты, гуты, даже эсты с куршами сражались за него, но Один не дал нам победы. С тех пор геаты вновь отложились, а гуты и вовсе держат сторону Велети. Велика оказалась для Свеаланда цена за гордыню моего брата.