Приближающийся общий политический кризис Римской империи II в. не мог не отразиться на духовной жизни общества. Он сказался, в частности, и на ораторском искусстве, которое, утратив общественное значение и стимул развития, становится все более формалистичным. Вдохновение ораторов ограничивается залом суда, замыкается в стенах риторских школ, проявляясь лишь в словесных ухищрениях. Преувеличенная забота риторов о стилистической изысканности речей, их желание щегольнуть изяществом и виртуозностью выражений вырождается с течением времени в маньеризм.

Как снизился идейный уровень литературы и ораторского искусства в это время, как измельчала их тематика, показывают сочинения главы модного архаистического направления, придворного ритора Фронтона. Бессодержательность его риторических упражнений изобличают даже самые их названия: «Похвала дыму и пыли», «Похвала небрежению», «Похвала сну». Убежденный в преимуществе риторики перед философией, Фронтон видел в риторике только средство услаждения слушателей: «Услаждать слушателей, не нарушая правил красноречия, — это и есть наивысшее достижение и трудно достигаемая вершина искусства оратора» (письмо к М. Цезарю, I, 8)[156]. Главным в его риторической теории был отбор слов, сочетание и правильная их расстановка (там же, IV, 3). Он всячески пытался обновить язык, черпая у старинных писателей «неожиданные» и забытые слова, которые придавали речи архаический колорит, и имел успех у публики.

Этот поиск новых средств выражения (elocutio novella), неожиданных и непредвиденных слов выступает как одна из форм архаизма, представители которого, во главе с Фронтоном, стремились воскресить лексическое богатство литературного языка писателей доцицероновского периода. Забытое старое обретало видимость новизны.

К школе Фронтона принадлежал и его младший современник Авл Геллий (род. ок. 125–130 г.), энциклопедист и компилятор, чье творчество было закономерным и логическим отголоском времени, в которое он жил. И его, также как и Фронтона, отличала приверженность к старине, увлеченность ранними римскими авторитетами. Разделяя любовь своего наставника к древностям, он отыскивал в библиотеках старинные рукописи и выписывал из них редкие грамматические обороты, необычные формы слов и выражений (XIX, 8, 16; IX, 4, 1 и др.) — Высшей похвалы Геллия удостаивался тот, кто был сведущ в древностях (rerum litterarumque veterum peritus — V, 12; VII, 7, 1; XIX, 7, 1); напротив, современники-новаторы, не признающие древних писателей, презрительно именовались им «полуучеными новичками» (novicii semidocti — XVI, 7, 13).

Но отношение Геллия к архаистическому течению было весьма противоречивым: почитая старину, он отрицательно относился к чрезмерной и нарочитой архаизации стиля, к излишней вычурности языка. Он осуждает тех, кто в повседневной беседе говорит на отжившем, не понятном современникам языке: «Ты разговариваешь… пользуясь выражениями, уже давно вышедшими из употребления, чтобы никто не сумел вникнуть в смысл твоей речи. Не лучше ли тебе, глупый, молчать, чтобы наверняка достигнуть своей цели? Ты говоришь, что тебе нравится древность, потому что она благородна, доблестна, умеренна, скромна. Вот ты и живи но старинным обычаям, а говори словами теперешними и всегда храни в памяти и душе то, что написано в первой книге «Об аналогии» Гаем Цезарем, человеком превосходного дарования и светлого ума: «избегай, как подводного камня, неупотребительных и необычных слов» (I, 10)[157].

Представляется, что Геллий был архаистом больше по своим моральным убеждениям, чем по своему стилистическому идеалу. Тяга к памятникам старины, по-видимому, отвечала не столько его эстетическим склонностям, сколько его моральным принципам[158]. Он идеализировал древность, которая была для него воплощением всех доблестей и достоинств, искренне восхищаясь ее строгостью, простотой, мужеством. В заключительной книге своих «Аттических ночей» Геллий говорит: «Римский народ благодаря соблюдению и почитанию всех добродетелей возвысился от скромного начала до такого величия; но из всех добродетелей он в особенности и более всего почитал верность и свято чтил ее, как в частных делах, так и в общественных» (XX, 1). Потому и стремился Геллий представить читателю образцы целостности нравов далекой древности, подкрепляя этим самым свои убеждения.

Примечательно, что подобных примеров из жизни своих современников он не приводит, ибо не находит их в настоящем. Тенденциозный подбор примеров со всей очевидностью свидетельствует о желании Авла Геллия уйти от современности в идеализируемый им мир прошлого. Именно там он видит свой гуманистический идеал — человека, оратора и судьи. Он приводит слова стоика Хрисиппа, рисующие образ правосудия: судья должен быть серьезным, суровым, неподкупным, не поддающимся лести, не знающим милосердия и непреклонным по отношению к виновным, вдохновенным и могущественным, страшным силой и величием справедливости и истины (XIX, 4), — и предлагает это мнение на рассмотрение и суд читателей.

Изучение древних текстов (литературных, юридических или исторических), по мнению страстного поклонника старины Геллия, — наилучший способ проникнуться добродетелью. Он ценил в сочинениях древних умение показать доблестного римлянина (IV, 8; VI, 19 и др.) и предпочитал тех авторов, которые представляли собой образец высокой нравственности и человечности. Большой моральной ценностью, в его глазах, обладали такие писатели, как Афраний, Пакувий, Публилий Сир, Энний с их моралистическими сентенциями. Он извлекает мораль из речей Метелла Нумидийского, хвалит в нем прямоту и справедливость, называет его «безупречным человеком» (I, 6, 5–7).

Таким образом, архаистические склонности Авла Геллия не были только причудой любителя старины, манерностью, или данью моде. Они были продиктованы, по-видимому, поиском этико-эстетического идеала в прошлом, которое он хотел поставить в пример своим современникам. «Существующий социальный строй клонился к упадку. В кругу рабовладельческой аристократии, представителем которой выступал и Авл Геллий, жило стремление как-то упрочить его. Моральная философия Авла Геллия и его архаизм являлись по существу идеологическим оружием этого стремления»[159].

«Аттические ночи» Геллия — типичный памятник своего времени. И хотя политические мотивы в нем выражены слабо, все же он дает определенное представление об идеологической жизни римского общества времени Антонинов. В нем довольно явственно запечатлены характерные черты идеалов II в., литературные веяния эпохи, вкусы и стремления римского образованного общества, к которому принадлежал Геллий. Читатель почерпнет из этого труда множество любопытных и полезных сведений по истории римской культуры.

Для истории ораторского искусства ценность «Аттических ночей» не менее велика, и заключается, главным образом, в критических замечаниях и высказываниях о деятелях этого жанра, которые в них содержатся. Геллий в значительной мере расширил границы наших представлений о красноречии республиканской поры, и, что особенно важно, сохранил в своих записях фрагменты из речей древних ораторов, которые были бы для нас безвозвратно утрачены, например из речей Катона Старшего и Гая Гракха.

Геллий не только приводит цитаты из древних авторов, но и обращает внимание читателей на книги и рукописи, о которых идет речь. Разбирая, например, возражения Тирона, высказанные им Катону, Геллий представляет на суд читателей слова и отрывки из речи Катона, опущенные Тироном (VI, 3, 48 сл.).

В 20 книгах сочинения, дошедшего до нас почти полностью, собраны также воспоминания Геллия о выступлениях риторов в судах, о литературных диспутах, которые ему довелось слышать. Ведь он писал «Аттические ночи» в Афинах, где проходил курс обучения в риторических и философских школах под руководством известных риторов: Фаворина, Антония Юлиана, Сульпиция Аполлинария, Тита Кастриция, о которых он отзывается с неизменной похвалой и которых ценит как знатоков древней литературы и языка. Он учился также у философа Тавра, последователя Платона, и у Герода Аттика, софиста, оказавших на него влияние.