Квинтилиан отдает риторике центральное место в образовании. И это не удивительно, ведь культ риторики, ради нее самой, в обществе, потерявшем традицию политического красноречия, получил преобладающее влияние, от которого не был свободен и Квинтилиан. Талант, посвященный форуму и сенату в дни Цицерона, теперь вынужден был довольствоваться залом профессионального суда, стенами риторских школ или даже частного дома. Если тогда среда определяла характер красноречия и оно образовывалось под давлением обстоятельств, т. е. оратор учился приспосабливать свое искусство к требованиям и интересам аудитории, защищать или клеймить политические партии, системы, принципы, то теперь в судах разбирались дела частные, а массовая аудитория форума превратилась в собрание профессионалов, друзей и критиков. И целью оратора стало не столько убеждать, сколько нравиться. Отсюда и проистекает различие концепций риторики и оратора у Цицерона и Квинтилиана.
Цицерон философски подходит к риторике: искусство риторов достойно презрения, когда оно только искусство софистов, и достойно внимания, когда оно часть созидательной деятельности ума. Он определяет риторику как искусство убеждать. Для него она — помощница философии, таким образом, основу риторики представляет освоение философии.
Для Квинтилиана, напротив, риторика — род жизненного принципа, она первична,[113] а философия и все другие науки — вторичны, они лишь подготовка к риторике. Он высоко ставит искусство речи, считая его таким же достоинством, как и разум. «Если есть у всякого живого существа такая доблесть, которою он превосходит всех или многих, как мощь у льва, или быстрота у коня; и если человек бесспорно превосходит всех разумом и речью, то как же не считать красноречие и разум его доблестью?», — спрашивает Квинтилиан, ссылаясь на Цицерона (II, 20, 9).
Он защищает риторику от упреков в том, что она порой употребляется во зло: «При таком рассуждении ни полководцы, ни должностные лица, ни врачевание, ни сама философия не могут считаться полезными, потому что и среди полководцев был Фламиний, среди должностных лиц — Гракхи, Сатурнин, Главция; и в лекарствах применяется яд, и меж тех, кто злоупотребляет именем философа, не раз вскрывались злейшие пороки. Откажемся от пищи — от нее часто случаются болезни; не будем входить под крыши — бывает, что они обрушиваются на обитателей; пусть не куется меч для воинов — им может воспользоваться разбойник. И кто же не знает, что огонь и вода, без которых невозможна жизнь, а если выше брать, то солнце и луна, первейшие из светил, тоже могут иногда причинить вред?
Но разве кто спорит, что именно мощью красноречия слепой Аппий расстроил позорный мир с Пирром? Не божественное ли красноречие Марка Туллия и против аграрного закона обратило парод, и Катилину сломило в его дерзости, и гражданскую тогу почтило публичными молебствиями, какими чествовались только победоносные полководцы? Не ораторское ли искусство часто возвращает прежний боевой дух устрашенным воинам, и не оно ли убеждает устремившихся навстречу опасностям бойцов в том, что слава дороже жизни? До лакедемонян и афинян мне мало дела, но у римского народа ораторы всегда были в высшем почете. Да и древние основатели городов, думается мне, не иначе могли достигнуть цели и объединить кочующие толпы в народ, как убедив их искусным словом; и первые законодатели без высшего ораторского искусства не могли принудить людей к добровольному подчинению законам. Даже уроки жизненной мудрости, хоть и благороднейшие от природы, действенней воспитывают ум, когда прекрасные заветы озарены блещущею речью. А потому, даже если оружие красноречия может служить как добру, так и злу, несправедливо было бы считать злом то, что можно использовать и на благо» (II, 16, 5–10).
Итак, надо пользоваться искусством речи, а не злоупотреблять им. Соглашаясь с Цицероном в том, что истинное ораторское искусство невозможно без высокой морали, Квинтилиан находит его определение риторики как искусства убеждать неполным и считает, что это искусство не зависит от исхода дела, оно «заключается в действии, а не в его последствиях» (in actu posita, non in effectu — II, 17, 25). И он принимает за основу стоическое определение риторики как «науки хорошо говорить» (bene dicendi scientiam — II, 16, 11). «В самом деле, оно разом охватывает как все достоинства речи, так и нравственный облик оратора, ибо хорошо говорить может только хороший человек» (II, 15, 34). Именно в этом он видит высшую и конечную цель ее как всякого искусства.
Расходятся мнения Цицерона и Квинтилиана и в вопросе происхождения ораторского искусства. Цицерон, в согласии со своей концепцией риторики, связывает ее происхождение с основателями городов и законодателями, заявляя, что «вплоть до века Солона и Писистрата ни один человек не упомянут в истории как оратор» («Брут», 10, 39), что до Перикла не было написано ничего сколько-нибудь похожего на работу оратора, и только «век Перикла впервые принес Афинам почти совершенного оратора» (там же, 27 и 29). По этому поводу Квинтилиан пишет: «Цицерон приписывает овладение началами красноречия основателям городов и законодателям, которые, конечно, должны были обладать способностью убеждать» (III, 2, 4). Но, сомневаясь в истинности утверждения Цицерона, Квинтилиан решается противопоставить свою мысль цицероновской: «Однако я не понимаю, почему он считает это началом красноречия, когда и до ныне существуют кочевники, не имеющие ни городов, ни законов; и тем не менее и у них есть люди, которые выполняют обязанность послов, обвиняют и защищают; и, наконец, находят, что одни говорят лучше, чем другие» (там же).
От различной концепции риторики происходит и различная концепция оратора Цицерона и Квинтилиана, по формуле своей, заимствованной у Катона Старшего, как будто одинаковая: совершенный оратор — это «достойный муж, искусный в речах» (vir bonus dicendi peritus — XII, 1, 1).
Цицерон видит в идеальном ораторе человека-гражданина и мыслителя, мужа слова и действия, который все подчиняет общественной миссии, соединяя в себе честность, высокую мудрость, любовь к истине («Об ораторе», III, 55); истинный оратор «множеству граждан, да и всему государству в целом приносит счастье и благополучие» (там же, I, 8, 34), красноречие его должно служить только высоким и благородным целям борьбы за общее благо и высшую справедливость, поэтому он «должен обладать остроумием диалектика, мыслями философа, словами чуть ли не поэта, памятью законоведа, голосом трагика, игрою такою, как у лучших лицедеев» (там же, I, 28, 128). Целью риторико-политической программы Цицерона был оратор-политик, сочетающий ораторские дарования с философской глубиной знаний. И целью его ораторских сочинений было представить образ такого идеального деятеля-оратора, человека мысли и дела, дать облик образцового красноречия. Но поскольку этот идеал недостижим, то Цицерон и не дает никаких предписаний, предпочитая говорить не как учитель, но как ценитель («Оратор», 32, 112, 117, 123).
Квинтилиан в предисловии к своему трактату подчеркивает, что выбрал для него название «Образование оратора» потому, что причиной упадка красноречия считает несовершенную систему образования оратора. И вопреки другим традиционным учебникам риторики, излагающим только искусство речи, он делает ударение на ораторе как хорошем человеке. С другой стороны, он, как ритор и педагог, дает будущему оратору наставления, как изучать риторику.
Идеал оратора, выдвинутый уже в самом начале трактата, развивается с особенной полнотой в XII книге. Что же мыслит Квинтилиан под словами perfectus orator? «Оратор, которого мы воспитываем, — оратор совершенный, который не может быть никем иным, кроме как добрым человеком, и потому мы требуем от него не одного только отменного дара речи, но и всех нравственных качеств души. Ведь я не могу допустить мысли, чтобы, как полагают некоторые, наука о правильной и справедливой жизни была переложена на философов: ибо тот муж — истинный гражданин, способный управлять общественными и личными делами, который может направлять граждан советами, укреплять законами, улучшать здравыми суждениями, будет, конечно, не кто иной, как оратор» (I, вв. 9–10).
