Во вступлении вместе с лестью судьям, которых Цицерон называет здесь «красой всех сословий», и «великому» Помпею он дает характеристику «отважному Милону», которому отечество было дороже, чем жизнь, и «бешеному» Клодию, способному лишь на грабежи и поджоги. Он припоминает соответствующие поступки каждого из них и, не отрицая факта убийства, преподносит его как благо для государства. Настойчиво повторяя, что смерти такого негодяя, каким был Клодий, надо лишь радоваться, он иронизирует над трагическим отношением к убийству. Он вспоминает, сколько раз он сам с трудом спасался от «кровавых Клодиевых рук» и иронически восклицает: «Но зачем я, глупец, и себя, и Помпея, и Африкана, и Друза равняю с Публием Клодием? Без всех нас легко обойтись — лишь о гибели Клодия страждет всякое сердце. Скорбен сенат, всадники в горе, всей отчизны подточены силы: города в трауре, поселенья в отчаянии, деревни — и те тоскуют без благодетеля, без спасителя, без милостивца!» (20). Цицерон охотно пользовался всеми категориями смешного. Самым ярким примером проявления остроумия Цицерона всегда называют речь «За Целия». В речи «За Милона», как можно было видеть, Цицерон великолепно применяет иронию. Иронию использует он и в речи «За Мурену», в то время как речь «Против Пизона» и «Филиппики» славятся своим сарказмом.
Narratio речи «За Милона» знаменита тем, что включает в себя аргументацию. Главным спорным пунктом речи был вопрос о засаде. Цицерон пытался доказать, что Клодий, неоднократно угрожавший Милону, устроил ему засаду, тогда как в действительности схватка произошла случайно. В narratio он искусно отбирает такие факты и детали, которые прямо или косвенно подтверждают его мысль о коварстве Клодия и полной невиновности Милона (24–29):
«Между тем Публий Клодий узнал — это было нетрудно, — что в тринадцатый день до февральских календ по закону и обычаю Милон должен был ехать в Ланувий, где был диктатором, чтобы совершить назначение жреца. И вот за день до этого он вдруг покинул Рим — покинул Рим, пожертвовав даже мятежной сходкой в тот день, где так ждали его неистовства! — для чего? Для того, разумеется, чтобы успеть в поместье своем засесть на Милона засадой: никогда он не бросил бы город, как не с тем, чтобы урвать своему преступлению время и место! А Милон в этот день был в сенате до самого конца заседания; пошел домой, переоделся, переобулся, подождал, как обычно, пока соберется жена, и тогда лишь отправился в путь… Клодий встретил его средь пути — налегке, на коне, без повозки, без поклажи, без спутников-греков, с которыми бывал он обычно, без жены, с которой бывал он всегда, между тем как наш злоумышленник, — иронизирует Цицерон, — изготовясь к заведомому убийству, ехал с женой, в повозке, в тяжелом плаще, сопровождаемый множеством женщин-рабынь и мальчиков-рабов…» (27–28).
В следующей части речи Цицерон развертывает аргументацию мотива о засаде, устроенной Клодием, основные пункты которой уже были намечены в narratio (32–71). Далее (72–92) он пытается убедить судей в том, что убийство Клодия — благо для римского народа и государства и виновник его достоин почестей, но никак не суда. Он сравнивает Милона с тираноубийцами, избавителями народа, в честь которых в Греции устраивали священные обряды, а в Риме, как это ни абсурдно, — такого спасителя ожидает тяжелая кара.
В peroratio (92–105) Цицерон воспевает мужество Милона, квалифицируя его поступок, как подвиг, говорит о ликовании, которым народ встретил весть о гибели Клодия, и просит судей оказать «милость храбрецу, о которой он даже не просит» (92). Он вкладывает в уста Милона обращение к нему, Цицерону, где содержатся такие слова (94): «О труды мои, тщетно понесенные (так он восклицает), о милые мои надежды, о праздничные мои помышления! Я, народный трибун, в тяжкий час для отечества встав за сенат, уже угасавший, встав за всадников римских, уже обессиленных, встав за всех добропорядочных людей, уже утративших влияние пред воинством Клодия, мог ли я подумать, что, они, добропорядочные люди, оставят меня без защиты? Где же сенат, за которым я шел? Где всадники, твои всадники (так говорит он мне)? Где преданность городов? Где негодование всей Италии? Где, наконец, твоя речь, твоя защита, Марк Туллий, столь многим служившая подмогой? Мне ль одному, кто но раз за тебя подвергал себя смерти, она не в силах ничем пособить?» И, выразив горестное недоумение по поводу того, что этого благодетеля отечества судьи могут обречь на изгнание, Цицерон восклицает (105): «О, блажен тот край, который примет этого мужа, и неблагодарен тот, который его потеряет! Но довольно говорить мне мешают слезы, а слезами защищать запрещает Милон. Итак, умоляю и заклинаю вас, судьи: не бойтесь голосовать за то, за что высказалось в вас сердце. И поверьте: вашу доблесть, справедливость, верность сполна оценит тот, кто выбрал в этот суд самых честных, самых мудрых, самых смелых граждан!»
Действительная речь Цицерона на процессе Милона, как мы знаем, успеха не имела, зато речь, написанная им после процесса, покорила не только Милона, прочитавшего ее в ссылке, но и все последующие поколения читателей и ценителей, будучи совершенным образцом своего жанра.
Черты судебного красноречия явственно проступают и в речах совещательного типа, произнесенных в сенате, в народном собрании. Они мало согласуются с правилами школьной риторики, отступать от которых заставляла сама обстановка политических дебатов. Серию политических речей Цицерона открывает речь «О предоставлении империя Гнею Помпею (в защиту закона Манилия)», произнесенная им в 67–66 гг. — в годы претуры. Она отличается изяществом композиции, четким планом и заботой о стиле. Затем были речи периода консульства — по поводу аграрного закона, против Катилины, благодарственные речи перед сенатом и народом после возвращения из ссылки и др. Блестящим завершением этой серии речей стали четырнадцать «Филиппик». Черты судебного красноречия заметнее всего в речах об аграрном законе, что вполне понятно.
Несмотря на то, что совещательные речи было еще труднее строить по правилам, чем судебные, тем не менее какие-то особые принципы в них соблюдались. Так, Квинтилиан считал, что совещательная речь не всегда нуждается в exordium типа судебного. Он же полагал, что речь в сенате требовала внушительности, речь же на сходке, перед народом — натиска («Образование оратора», VIII, 3, 14). Однако речи Цицерона после возвращения из ссылки показывают совершенно обратное. В благодарственной речи перед сенатом («Post reditum in senatu») он рассыпается в благодарности людям, хлопотавшим за него (Помпею, Милону). Каждое слово взвешено и выверено. Но где-то он вдруг срывается и не может удержаться от грубых нападок на консулов 58 г., осыпает их бранью, что никак не подобало делать в речи перед сенатом. В благодарственной речи перед народом («Post reditum ad quirites») он мог чувствовать себя свободнее, мог позволить себе и брань, но он, напротив, торжествен и величествен. Буасье[52] считал, что и в своих политических речах Цицерон оставался судебным оратором, что для того, чтобы быть серьезным политическим оратором, ему не хватало твердости убеждений. Выступив впервые с политической речью в 40 лет, он так и не смог отрешиться от своих адвокатских приемов[53].
Каждый учебник риторики давал перечень фигур, которыми мог пользоваться оратор. Пользовался ими и Цицерон. Большой любитель патетики, призывов к эмоциям, Цицерон постоянно прибегал к amplificatio — усилению мысли или чувства. Риторические вопросы, повторы, восклицания, фигуры, берущие свое начало в разговорной речи, и софистические фигуры типа олицетворения украшают самые патетические части речей Цицерона. Ритм речи, которому Цицерон уделял большое внимание, вместе с lumina dicendi служили главной цели оратора — тому, чтобы слушатель был убежден.
Неотразимый и обильный в патетических местах, Цицерон, как и подобало его идеалу истинного оратора, великолепно владел всеми тремя стилями, умело варьируя их в разных речах и разных частях одной речи. О том, каким, по мнению Цицерона, должно быть начало речи, говорилось выше. Он дает указания об этом в трактатах «Оратор» (50, 124) и «Об ораторе» (II, 315).
