Цицерон упоминает здесь основные черты красноречия Красса, составляющие его ораторскую индивидуальность: знание права — он дважды называет его «лучшим правоведом среди ораторов» (там же, 145 и 148), стилистическое изящество — внимание к выбору слов («Об ораторе», III, 33), благозвучную их расстановку, заботу о ритме («Оратор», 222–223; «Брут», 162), его относительно спокойную манеру произнесения речи («Брут», 158), благородный пафос («Об ораторе», III, 3–5); он называет и то яркое качество дарования Красса, которое особенно его украшает и которым он особенно знаменит, — его остроумие («Брут», 158; «Об ораторе», II, 220, 228, 240, 242, 267–269).
Знанию права Красс обязан своим успехом в знаменитом деле Мания Курия перед судом центумвиров (93 г. до н. э.). В этом гражданском деле о наследнике противником Красса был знаменитый юрист Квинт Муций Сцевола, которого Цицерон, сохранивший нам интересный анализ этого дела («Брут», 194–198), называет «лучшим оратором среди правоведов» (там же, 145, 148).
Сцевола пытался доказать, что Маний Курий, назначенный наследником в случае, «если воспитанник умрет раньше, чем достигнет совершеннолетия», — не может быть наследником неродившегося ребенка. Он много говорил о завещательном праве, старинных формулах, и, по словам Цицерона, «все это было сказано мастерски и умело, и кратко, и сжато, и красиво, с отменным изяществом» (там же, 197).
Но, по-видимому, как бы мастерски не была разъяснена Сцеволой необходимость следовать букве закона, слушать его рассуждения о старинных формулах было скучновато. Красс же начал речь с рассказа «о взбалмошном юноше, который, прогуливаясь по берегу, нашел уключину и оттого возымел желание построить корабль; так вот и Сцевола из одной уключины соорудил в суде центумвиров этот процесс о наследстве. Развивая это сравнение, Красс с самого начала очаровал всех слушателей рассуждениями подобного рода и отвлек их от суровости к веселью; а это — первая из трех задач, которые, как сказано, стоят перед оратором» (там же).
Цицерон приводит фрагмент из этой речи («Об ораторе», II, 24), вкладывая его в уста самого Красса: «Сцевола, — говорю, — ведь если ни одно завещание не будет правильным, кроме тех, какие составишь ты сам, то все мы, граждане, будем сбегаться с табличками прямо к тебе, чтобы всем составлял завещание один ты. И что же тогда получится? — говорю, — когда же ты будешь заниматься государственными делами? Когда делами друзей? Когда своими собственными? Когда же, наконец, никакими? И еще я прибавил: «Ведь, по-моему, только тот человек вправе зваться свободным, который хоть изредка бывает без дел». Перемежая серьезные аргументы и примеры шутливыми отступлениями подобного рода, Красс полностью превзошел Сцеволу и сумел убедить слушателей, т. е. выполнить вторую обязанность оратора.
«После этого он встал на защиту благой справедливости… показал, как опасно блюсти слова, забывая о мыслях… Все это он развивал веско и внушительно, со множеством примеров, разнообразно, остроумно, шутливо и вызвал такое восхищение и сочувствие, что о речи противника совершенно забыли, а это третья и важнейшая из обязанностей оратора» («Брут», 198).
А вот какое заключение выводит из этой речи Антоний в первой книге трактата «Об ораторе» (I, 243), дискутируя с Крассом вопрос о соотношении красноречия и права и пытаясь доказать, что победило в этом процессе не знание права, а красноречие Красса: «Разве не издевался ты и над соблюдением справедливости, и над защитой завещаний и волей покойников? Уверяю тебя… больше всего голосов ты привлек солью и прелестью своих изящнейших острот, когда ты высмеивал правовые тонкости Сцеволы, восхищаясь его умом за мысль, что следует раньше родиться, чем умереть, и когда ты не только ядовито, но и смешно, и забавно приводил множество примеров из законов, сенаторских постановлений и повседневной речи, показывая, что если следовать букве, а не смыслу, то ничего и не получается. Поэтому в суде царили радость и веселье; и я не вижу, чем тебе тут помогла осведомленность в гражданском праве; нет, помогла тебе только исключительная сила твоего красноречия в соединении с величайшей живостью и прелестью».
У Красса, а стало быть у Цицерона, ответ на это резюме ясен: без знания права победить в таком процессе невозможно; победа на стороне того, в ком разумно сочетается знание права и красноречие. Знание права, даже когда оно не проявлялось конкретно в той или иной части речи, всегда служило оратору опорой в судебном процессе, придавало ему уверенность, обеспечивало ему свободу действий и, в хорошем смысле, развязывало язык.
В трудное положение Красс попал на процессе Гнея Планка (91 г.), против которого выступал сын известного юриста Марк Юний Брут, набивший руку на обвинениях и носивший за это прозвище «Ябедник» (Accusator). Брут поместил двух секретарей и, чтобы унизить Красса, приказал им читать одновременно его речь за Нарбонскую колонию, где Красс атакует сенат, и речь о законе Сервилия, где Красс защищает сенат. Это было наказанием за политическое непостоянство Красса, а также средством настроить против Красса судей-всадников.
Цицерон рассказывает об этом процессе в своей «Речи за Авла Клуэнция Габита» (140–141) и в трактате «Об ораторе» (II, 220–227, 242). Красс сначала защищался, а потом перешел к атаке. В ответ на двух чтецов Брута он вызвал трех чтецов и дал им в руки книги отца Брута о гражданском праве. Чтецы стали читать начальные строки книг, где упоминались поместья, которые отец Брута оставил своему сыну и которые тот пустил по ветру. Сопровождая это чтение соответствующим комментарием, Красс выставил Брута перед судьями расточителем отцовского наследства и человеком беспутного образа жизни, заставив забыть его обвинения против себя. Бруту пришлось горько раскаяться в том, что он вызвал чтецов.
Едва ли не главным оружием Красса в этом процессе было его остроумие. «Вряд ли есть другой человек, — говорит Цицерон, — столь блистательный и в том, и в другом роде остроумия: и в непрерывной шутливости, и в быстрой меткости острот. Так, вся его защита Курия против Сцеволы была проникнута веселостью и подшучиванием. Броских острот в ней не было: он щадил достоинство противника и тем самым соблюдал свое собственное» («Об ораторе», II, 222–226). «Но если в речи против Сцеволы, — продолжает Цицерон, — Красс был сдержан и во время разбирательства и прений не выходил из границ той шутливости, где не допускаются никакие колкости, то уж в речи против Брута, которого он ненавидел и считал достойным любых поношений, Красс сражался и тем, и другим оружием. Ах, сколько говорил он о банях, которые Брут незадолго перед этим продал, сколько говорил о расточении отцовского наследства. Вот, например, какой колкостью ответил он Бруту, когда тот сказал, что тут и потеть не с чего: «Конечно, не с чего: ведь ты только что расстался с баней». Таких колкостей было без числа…» (там же).
Помимо острот и шуток, Красс удачно использовал в этой речи и трагический пафос, усиленный иронией. Как раз во время процесса происходили похороны старой тетки Брута — Юнии, и похоронная процессия проходила через форум. «Как это было неожиданно! Как внезапно! — восклицает Цицерон, восхищаясь находчивостью Красса. — Когда, сверкнув глазами и грозно повернувшись всем телом, он с таким негодованием и стремительностью воскликнул: «Ты сидишь, Брут? Что же должна передать покойница твоему отцу? Всем тем, чьи изображения движутся перед тобой? Твоим предкам? Луцию Бруту, избавившему народ наш от царского гнета? Что сказать им о твоей жизни? О твоих делах, о твоей славе, о твоей доблести? Может быть, сказать, как ты приумножил отцовское наследство? Ах, это не дело благородного! Но хоть бы и так, все равно тебе приумножать уже нечего: ты прокутил все. Или о том, что ты занимался гражданским правом, как занимался твой отец? Нет, скорее она скажет, как продал ты дом со всем, что в нем было движимого и недвижимого, не пожалев даже отцовского кресла! Или ты был занят военной службой? Да ты и лагеря-то никогда не видел! Или красноречием? Да у тебя его в помине нет, а убогий твой голос и язык служат лишь гнуснейшему ремеслу ябедника! И ты еще смеешь смотреть на свет дневной? Глядеть в глаза тем, кто перед тобой? Появляться на форуме? В Риме? Перед согражданами? Ты не трепещешь перед этой покойницей, перед этими самыми изображениями предков, которым ты не только не подражаешь, но даже поставить их нигде не можешь?!». Вот каково было трагическое вдохновение Красса» (там же, 225–227).
