Больше других возрадовался ему Дионис, боги нарекли его Паном, на языке бессмертных сие означает «всё сущее» или «мироздание», что, если мы правильно их понимаем, свидетельствует о том, что наилучшее воплощение этого понятия боги увидели именно в нем.

Однако красивый юноша, сидевший посередине моей репродукции, казалось, одной рукой подносил ко рту семиствольную флейту, инструмент, однозначно приписываемый Пану, который по ночам, согласно легендам, аккомпанировал хороводам нимф, а утром будил рассвет; он был яростный и злой бог, особенно гневный, когда кто-то тревожил его во время дневного сна под тенистым дубом, но он был также и самым доброжелательным из богов, веселым и щедрым, игривым и плодовитым, любил шутки, музыку и веселье; но сколько бы признаков ни указывало на то, что на фреске изображен именно Пан, я не мог отделаться от подозрения, что это все же не он, не великий фаллический бог, но кто же тогда? ответить на этот вопрос с уверенностью было почти невозможно, потому что в другой руке он держал жезл с тремя листиками на верхушке, который Гермес, по легенде, получил от Аполлона в обмен на лиру, а кроме того, на теле его не было шерсти, не было рожек на лбу и копыт на ногах, если только все, чего не хватало на его гладком, как у человека, теле, не символизировал стоящий у его ног, будто верный пес, симпатичный козленок; но разве мало мы знаем художников, готовых изобразить прекрасным то, что на самом деле полно уродства, потому что они не осмеливаются показать существо, именуемое «мирозданием», волосатым, рогатым, с копытами, что, несомненно, есть наивная человеческая слабость, и я не мог исключить, что именно из-за этой смехотворной слабости автор фрески ввел нас в заблуждение, приукрасив историю бессмертных богов; а с другой стороны, невзирая на этот проклятый жезл с листиками, я не мог утверждать, что передо мной Гермес, иначе как оказалась в его другой руке флейта Пана, словом, весьма запутанная история, и наверняка я не стал бы уделять ей так много внимания, если бы прояснение именно этой загадки не было непосредственно связано с подготовкой к задуманному мною повествованию, вот я и размышлял, занимался исследованиями, обыгрывал всяческие возможности, экспериментировал, а заодно благополучно оттягивал время, когда мне придется взяться за этот египетский труд, и всякий раз, когда мне удавалось что-то решить, будет так или этак, обязательно возникала очередная идея, например: а что если допустить, что это не Пан, не Гермес, а сам Аполлон, о котором рассказывают, что он тоже был в свое время влюблен в Дриопу и тоже, как было заведено, погнался за нею, но поскольку благонравная девушка не отдалась ему, разгоряченный Аполлон принял облик черепахи, которой и стали забавляться нимфы, однако стоило Дриопе положить ее за пазуху, на свою прекрасную грудь, как Аполлон превратился в шипящего змея и познал под хитоном Дриопу; но и эта идея вскоре лопнула, словно мыльный пузырь, ибо будь это так, то каким образом в руках у Дриопы оказалась лира, которую, как я уже говорил, изготовил Гермес, покинув в то утро, когда он родился, пещеру, и событие это имело место гораздо позже.

Мои вопросы и догадки так и остались бы лишь вопросами и догадками, не обрати я внимание на странное поведение двух других нимф на левой стороне репродукции; одна из них, как и смуглый юноша, сидела на белом камне, в красном хитоне, с тимпаном на коленях и двумя палочками в руках, но лица у нее не было, видимо, краска просто осыпалась со стены, однако по позе можно было установить, что когда у нее еще было лицо, она смотрела прямо перед собой; это она выглядывала из картины, и куда бы мы ни шагнули, нас повсюду преследовал ее, может быть, строгий, а может быть, снисходительный или нежный взгляд; но еще больше безликой нимфы меня волновала другая девушка, в бирюзовом хитоне, стоявшая у нее за спиной; дело в том, что во всей этой сцене она была единственной нимфой, проявляющей интерес к тому юноше, которого я только что так уверенно назвал Паном; она была самой красивой из трех: полное личико, чистый лоб, уложенные венчиком русые волосы, хрупкий изящный стан; чуть выдвинув вперед бедра и сложив руки за спиной, она выражала этой своею позой спокойствие, уверенность и открытость, огромные карие глаза ее светились теплотой и грустью, легкой и вожделенной грустью, и надо же! я едва не вскричал от радости, заметив точно такую же грусть и во взгляде юноши, только он, отвернувшись и как бы не замечая ласкающего его мощную грудь томного взгляда, смотрел поверх плеча бряцающей на лире Дриопы куда-то за пределы фрески, и все это было явно не случайно: наверняка он смотрел на кого-то, и этот кто-то тоже смотрел на него; кто-то невидимый, потому что он, вероятно, находился даже не на поляне, а стоял среди деревьев в лесу.

И больше всего меня волновал именно лес, где эта немыслимая любовь возможна, даже если на самом деле она не случится; вот о чем мне хотелось писать.

Однако вернемся к моей репродукции в надежде, что в свете последующих событий все-таки прояснится, почему эта сцена так занимала меня, хотя в задуманном мною повествовании я даже не собирался упоминать эту фреску или кого-либо из ее персонажей; теперь мне вдруг показалось, что в стоящей на заднем плане нимфе я узнал Салмакиду, чье имя дало моим воспаленным чувствам новую пищу, в руках у меня словно бы оказался ключ к решению сложной загадки, это имя напомнило мне о третьей, не менее запутанной истории, так вот оно что, довольный, подумал я, ведь у Гермеса, был, как известно, еще один сын, хотя слово «сын» применительно к существу, рожденному от их любви с Афродитой, звучит немного сомнительно; во-первых, уже потому, что сами они, судя по некоторым родословным, должны были быть братом и сестрой, поскольку родились от Урана, ночного неба, и Гемеры, дневного света, и были не просто братом и сестрою, а близнецами, ибо известно также, что родились они в четвертый день лунного месяца, и поэтому плод их любви по чертам лица, телу, характеру в равной мере обладал свойствами обоих родителей, это как когда сливаются два полноводных бурных потока, становясь одним, и уже не отделить воду от воды! следовательно, в потомке Гермеса и Афродиты в равных пропорциях смешалось то, что на человеческом языке называется мужским и женским (в случае богов, впрочем, это дело довольно обычное), а чтобы божественное смешение было совсем неопровержимым, ребенок унаследовал часть имени отца, Гермеса, и часть имени матери, Афродиты.

Так что нетрудно догадаться, кого я имею в виду, да, новорожденным был Гермафродит, которого сразу после рождения Афродита отдала на воспитание нимфам на гору Ида во Фригии, и те должным образом его воспитали, на что кто-то может сказать, ну вот, еще одна мать, бросившая ребенка, но не стоит разочаровываться, у богов и это было в порядке вещей, каждый из них был автономным и цельным созданием, и только так они составляли сообщество, то есть, я бы сказал, уже боги были прирожденными демократами, однако вернемся к рассказу о Гермафродите: когда он подрос, то стал юношей такой ослепительной красоты, что многие даже путали его с Эросом, полагая, что Эрос и есть плод чресел Гермеса и чрева Афродиты, что, разумеется, маловероятно; затем, в возрасте пятнадцати лет, Гермафродит отправился путешествовать по Малой Азии, по странной своей привычке повсюду любуясь водами, и вот когда он достиг Карии, на берегу одного очаровательного источника он встретился с Салмакидой.

Однако здесь начинается путаница и в третьей нашей истории, ибо она дошла до нас в самых разнообразных версиях, что дает нам почувствовать, в какую туманную даль времен уходят корнями эти реальные события, а впрочем, такова особенность всех легенд, указующих на пределы человеческой памяти; но если выводы наши верны, то мы можем представить, что чистый источник, вырываясь из-под земли, образовывал небольшое озеро, и Салмакида в своем бирюзовом хитоне, глядясь в зеркало этого озерца, расчесывала свои длинные волосы, но когда ей уже удалось расчесать спутавшиеся за ночь волосы и она приготовилась уложить их на голове венчиком, что-то ей не понравилось или, может быть, помешала рябь на воде, исказившая отражение, так что она распустила волосы и вновь принялась расчесывать, а потом опять и опять, что сегодня показалось бы нам глупостью, но она продолжала расчесываться, проводя так жизнь, а учитывая, что она была нимфой источника, сие отнюдь не могло продолжаться до бесконечности.