Когда я лег рядом с ней на пружинистую тахту, склонился над нею и легонько коснулся плеча, мною двигало отнюдь не сочувствие, не жалость, не нежность, я скорее испытывал отвращение, ненависть и, главное, страх, что отныне так будет всегда, и хотя я знал, что слезы рано или поздно иссякнут, все видимое и слышимое повергало меня в такой шок, что доводы разума на меня не действовали, да, все так и останется, это не кончится никогда, то, что до этого было скрыто, а теперь вырвалось на поверхность, уже никуда не денется, в любую минуту может войти Сидония, набегут через сад соседи, ведь они тоже все слышат, вызовут врача, придут ее мать, отец, и она, в этом платье, так и будет выть, и тогда каким-то образом вскроется, что весь этот ужас происходит из-за меня.

«Слушай, Майя».

«Твоя мама пускай, бля, слушает!»

«Что такое? Ну что ты ревешь? Что стряслось? Я с тобой. Ты ведь знаешь, что я тебя понимаю, полностью. Ты ведь сама сказала, что мы обещали друг другу…»

«Да насрать мне на все обещания!» – и она, вырвав руку, откатилась к стене.

Я метнулся за ней, просто чтобы закрыть ей рот.

«Да не уйду я, я только грозился уйти, но не уйду, обещаю! Майя! Я останусь. Майя! Ты можешь туда пойти. Если хочешь. Можешь делать все, что считаешь нужным. Почему ты не отвечаешь?» – прошептал я ей на ухо и попытался обнять ее всем своим телом, прижаться к ней, словно рассчитывая на то, что часть моего спокойствия передастся ей.

Но где к тому времени было все мое мужественное спокойствие, мое превосходство! я тоже дрожал, голос мой пресекался, и я даже не подозревал, что она все это прекрасно чувствовала и что большей для нее сатисфакции и быть не могло.

Вместе с тем испуганная моя нежность не только не охладила ее безумия, но, напротив, только подлила масла в огонь, и, как ни странно, именно этот момент позволил мне, заглянув внутрь ее безумия, понять: в этом действе, каким бы неистовым и пугающим оно ни казалось, оставалось вполне достаточно смысла, который можно назвать естественным и нормальным, потому что как только я попытался притянуть к себе ее голову, притянуть как бы нежно, умиротворяюще, на самом же деле собираясь, коварно воспользовавшись положением, зажать ей ладонью рот, чтобы больше не слышать этот кошмарный визг, – но не тут-то было! мы видели друг друга насквозь! – она тут же распознала мой обманный жест, тело ее напряглось, пытаясь отбросить меня, не переставая реветь и визжать, она принялась пинать и мутузить меня, больно куснула за палец, зареванное лицо ее исказилось, сделавшись по-мальчишески жестким и угловатым, и если бы в этот момент некоторая расчетливая хитрость не подавила во мне цепенящий ужас, если бы я отвечал на ее пинки и удары, то скорее всего она избила бы меня до полусмерти, потому что, хотя мы никогда по-настоящему не дрались, она была явно сильнее меня или, во всяком случае, более дерзкой и безрассудной.

Я не оборонялся и даже не заметил, когда она перестала визжать, я не пытался ее удержать, я терпел, и, наверное, это был самый искренний момент за время наших отношений, я позволял ей бить меня, пинаться, царапаться и кусаться, больше того, на каждое движение старался отвечать нежными и чувственными касаниями, мягкими ласками и поцелуями, которые в этой кутерьме, конечно, скользили мимо нее точно так же, как не всегда попадали в цель ее размашистые и по-девчоночьи неловкие удары; и все же каким-то образом мальчишкой в этой ситуации была она, а я стал девчонкой, белки ее глаз сверкали, рот приоткрылся, обнажая белый оскал зубов, жилы на шее натянулись, в неожиданной тишине слышалось только бешеное ее дыхание, скрип и скрежет тахты, шлепки и удары.

Упершись мне в грудь кулаками, она попыталась оттолкнуть меня, сбросить с тахты, но случилось так, что моя ладонь очутилась на ее голом бедре, и тут, наверное, неожиданно для нее самой ее тело обмякло, энергия яростного протеста и бешеной ненависти вдруг изошла, растворилась, иссякла, и она, будто видела меня впервые в жизни, искренне изумилась тому, что я нахожусь так близко, что эта близость ей так приятна, глаза ее вновь округлились, и в них уже не было неистового безумия, а было знакомое удивление.

Она затаила дыхание.

Как будто боялась коснуться им моих губ – так близко мы ощущали тепло друг друга.

Ее кожа под моей ладонью слегка содрогнулась, как будто она только что поняла, что моя рука была там.

Как она там оказалась – понятия не имею.

Потом она снова заплакала.

Как будто ощущение близости и тепла заставило ее снова расплакаться, однако теперь в этом плаче чувствовалась реальная боль, боль тихая, я бы даже сказал, боль мудрая.

Боль, которая уже и не чает в безумном порыве избавиться от самой себя, и потому плач этот был уже, так сказать, не совсем настоящим, никак не сравнимым с тем, что было до этого, – скорее какое-то всхлипывание или хныканье.

И все-таки этот звук задел меня глубже, чем все предыдущие, и даже каким-то образом заразил меня, я даже издал долгий скулящий стон, но плач так и не вырвался из груди, потому что какая-то жесткая сила одновременно сковывала и распирала мне грудь, бедра, не позволяла мне целиком расслабиться, но при этом толкала, влекла меня к ней, и уже казалось, что все мои домыслы, все мои подозрения о том, что она своим приступом навязывала себе, а тем самым и мне несуществующие, выдуманные страдания, пыталась своим лицедейством меня обмануть и отвлечь, выманить у меня сочувствие, то есть покорить меня и в каком-то смысле вынудить сдаться, словом, подозрения эти мне виделись уже совершенно беспочвенными, потому что страдает она реально, по-настоящему и причина этих страданий во мне, потому что она в меня влюблена, в меня тоже.

Я подвинулся ближе к ней, против чего она не протестовала, напротив, подсунув под меня руку, она нежно притянула меня к себе, и как бы в ответ на ее движение ладонь моя поднялась по ее ноге чуть выше и мой палец скользнул под трусики.

Так мы и лежали.

Ее пылающее лицо – на моем плече.

Лежали, словно в какой-то бездне, неизмеримой, теплой и влажной, где непонятно, куда течет время, да, собственно говоря, и неинтересно.

Я легонько покачивал ее тело, словно хотел убаюкать нас.

Точно так же в какие-то отдаленные, выпавшие из памяти времена мы лежали под письменным столом с моей сестренкой, когда я экспериментировал с булавками и она, ища убежища и не находя его нигде, кроме моей груди, взвизгнув от боли, а главное, ужаса, бросилась на меня, как будто, доверяя мне свое жалкое, бесформенное и для всех других отвратительное тело, хотела сказать мне, что не только понимает мои жестокие игры с нею, но даже в каком-то смысле благодарна мне, так как я был единственным, кто с помощью этих игр нашел язык, на котором с ней можно было общаться; полулежа на прохладном полу, мы с сестренкой укачивали друг друга, пока не заснули в обнимку в предвечерних сумерках.

«Придет время, и ты поймешь, что ты мучаешь меня совершенно, ну совершенно напрасно!» – прошептала она позднее, и в покачивании ее губы едва не уткнулись мне в ухо. «Можешь не верить мне, но так сильно я люблю одного тебя, так сильно я никого больше не люблю».

Ее голос как будто звучал из той давней поры, из того предвечернего полумрака, прямо из тела моей сестренки, немного пронзительно и немного напевно, щекоча мне ухо, и я чувствовал, будто обнимаю бесформенное тело моей сестры, хотя знал, что держал в руках стройное тело Майи.

А она все жужжала мне на ухо, с благодарностью, нежностью, счастливо.

«Вот, к примеру, вчера я сказала ему, что сколько бы он ни приставал ко мне, все равно моя первая любовь это ты, а не он, так прямо и сказала, и что ты добрый, что не такой злыдень, как они, я ведь знаю, что он делает это со мной только для того, чтобы потом можно было рассказать обо всем Кристиану. Я сказала ему, что он в любом случае на втором месте».

Она на мгновенье умолкла, словно не решаясь в чем-то признаться, но потом слова ее полились, обдавая мне ухо жаром.