Но все, о чем я только что рассказал, случилось гораздо раньше, может быть, за два или три лета до этого, во всяком случае так мне запомнилось, а поскольку ум ребенка еще не способен воспринимать всю мудрость и глупость взрослых, некоторые белые пятна этой давнишней сцены мне пришлось заполнить с помощью воображения.
Намного раньше, говорю я, неуверенно указуя на некоторые не слишком отчетливо запомнившиеся детали, словом, в то более раннее время красавица фрейлейн Вольгаст, о которой все знали, что во время войны с французами, еще в семьдесят первом году, она потеряла возлюбленного, какого-то бравого офицерика, и, охваченная патриотическим рвением, поклялась, что будет скорбеть о нем до конца своей жизни, «и даже за гробом!», напоминая миру о том, «какую подлость они совершили не только со мной, но и со всеми нами!», и в те времена, насколько я помню, она ходила еще в темно-сером платье, уже не в черном, а потом и серое с каждым годом становилось бледнее, пока наконец, и именно в том самый день, когда благодаря язвительным подковыркам матери мы прибыли на станцию в самых раздерганных чувствах, мы не увидели фрейлейн Вольгаст в белом, ослепительно белом кружевном платье!
Мы проходили уже по роскошному и необычайно прохладному в этот час залу ожидания, когда приземистый паровоз подкатил к перрону, таща за собою четыре красных вагона.
К этому времени оставленные без ответа ядовитые фразы матери торчали из отца, как стрелы из тела святого Себастьяна на каком-нибудь романтическом полотне, вонзившиеся глубоко под кожу, в плоть, и еще чуть покачивающиеся в воздухе, и единственное, что он смог из себя выдавить, был его вопрос, а не повернуть ли нам лучше назад, однако матушка сделала вид, будто ничего не расслышала, и конечно, все играло ей на руку, потому что и здесь невозможно было перевести дух, нужно было приветствовать знакомых и улыбаться, ибо на открытом перроне собралось довольно внушительное общество, причем далеко не все пришли кого-то встречать, в конце концов вновь прибывших было не так уж много, но всем хотелось порадоваться живому спектаклю, который являло им это чудо технического прогресса; казалось, будто только здесь можно достойно и красиво завершить эту короткую послеобеденную прогулку; я даже представить себе не могу, чем могла развлекаться курортная публика до того, как была построена железнодорожная ветка, связавшая резиденцию герцога, очаровательный старинный Бад-Доберан, и городок с красивым названием Кюлунгсборн; во всяком случае, теперь все словно сидели в театральных ложах, и даже шум затихал, зрители зачарованно наблюдали, как деловитые кондукторы распахивали двери вагонов и опускали на землю лесенки, вот он, благословенный момент прибытия! носильщики, то исчезая, то появляясь в клубах шипящего пара, поспешно выгружали объемистый и тяжелый багаж, после чего раздавался свисток начальника станции, отовсюду доносились приветственные и прощальные возгласы, поезд с минуту еще стоял без движения, затем лесенки исчезали, двери с шумом захлопывались, и, оставляя позади усталых и радостно взволнованных приезжих и ностальгически грустно молчащих встречающих, паровозик, надсадно пыхтя и шипя, начинал постепенно, до равномерного стука колес ускорять ход, и вот уже чудесное явление исчезало за ближайшим поворотом, а мы в еще более ощутимом теперь одиночестве оставались там, где и были.
Петер ван Фрик стоял в открытой двери одного из красных вагонов; он появился первым и, окинув взглядом перрон, тут же заметил нас в толпе встречающих, я чувствовал, видел, что он заметил и как бы выделил нас среди друзей и знакомых, пришедших его встречать, но сразу же повернулся в другую сторону, лицо его казалось серьезнее и неприветливее обычного, и даже загар был каким-то бледным; на нем был элегантный, английского кроя дорожный костюм, который делал его еще стройнее и выше; в одной руке он небрежно держал мягкую шляпу и саквояж, а другую, спускаясь по лесенке, тут же протянул назад, чтобы помочь кому-то сойти, кому-то, кого мы в этот момент еще не видели, а увидели в следующее мгновенье: то была барышня Нора Вольгаст собственной персоной, одетая в белое, как невеста, в каковом одеянии я видел ее впервые, а если учесть быстроту и головокружительные повороты последующих событий, то можно сказать, что едва ли не в последний раз; прибытие тайного советника, принимая во внимание ту деликатную роль, которую он сыграл в разоблачении недавнего двойного покушения на кайзера и поимке виновных, о чем отдыхающая в Хайлигендамме публика до сих пор знала только из газет, а теперь надеялась получить информацию о подробностях и тайных причинах из первых уст, само по себе являлось событием, причем событием экстраординарным, но их совместное появление было сенсацией, граничащей со скандалом, хотя, учитывая то особое положение, которое занимал в этом кругу тайный советник Фрик, на сей раз все предпочли закрыть глаза и просто не замечать очевидного, как будто речь шла о каком-то случайном совпадении, а с другой стороны, несколько скандальное поведение любимца публики всегда поднимает его репутацию, подчеркивает его превосходство, ведь он потому и господствует над нами, что перешагивает границы, за которые мы заступить не смеем; но барышня! как барышня могла оказаться в поезде, если еще утром завтракала вместе с нами за общим столом? и почему вдруг в белом? в столь ослепительно белом, что это не пристало ей даже по возрасту, ведь ей было уже под тридцать! что за вызывающий наряд, столь неожиданный для нее? почему? уж не обвенчался ли с нею втайне господин Фрик, этот закоренелый и неисправимый холостяк, или, может, уже и женился на ней? я тоже был ошарашен этим потоком вопросов и, как бы ища ответы на лицах родителей, посмотрел сначала на мать, потом на отца; но лицо матери было непроницаемо, а по лицу отца пробегали такие судороги волнения и потрясенности, что я, ничего не понимая, невольно схватил его за руку, словно пытаясь удержать от чего-то непоправимого; он не сопротивлялся, лицо его было пепельно-серым, а бешено выпученные глаза неотрывно смотрели на явно не случайно оказавшуюся вместе парочку; рот его был приоткрыт и не закрывался, пока они приближались к нам, а мы приближались к ним, пока не остановились в сомкнувшемся вокруг Фрика многоцветном живом кольце с неимоверным восторгом приветствующих его людей; над нашими головами одновременно столкнулись и безнадежно спутались десятки начатых и так и не законченных фраз, поскольку каждый говорил свое: кто-то живо интересовался, как он добрался, кто-то спешил засвидетельствовать свою радость по поводу прибытия тайного советника, намекая на несомненно «в высшей степени изнурительную работу», которая даже «сказалась на цвете его лица», и в раскаленной эмоциями и светской трескотней атмосфере никто, и, наверное, даже сам Фрик, не обратил внимания на другое лицо, на зловещее лицо моего отца, точнее сказать, его увидели и услышали, только когда он, вырвав из моей дрожащей ручонки свою пятерню, наклонился к лицу фрейлейн Вольгаст и, желая, видимо, спросить шепотом, все-таки прокричал: «А ты как здесь оказалась?»
Но, казалось, не было в мире такой силы, такого негодования, которые могли бы пробить броню светского лицемерия, потому что не разразилось никакого скандала, никто не начал громко визжать, кого-то лупить, несмотря на то что свойственная человеческой природе склонность к истерии сейчас требовала именно этого! казалось, будто вопрос моего отца даже не прозвучал, или это было вполне естественным – задавать такие вопросы и задавать их так, хотя все прекрасно знали, что отец мой не был и быть не мог с фрейлейн Вольгаст в таких отношениях, чтобы позволить себе, обращаясь на «ты», публично задавать ей такие вопросы, или все-таки был? и сейчас здесь разоблачилось что-то темное и запутанное? и речь идет не о них двоих, а сразу о троих, а точнее, если считать мою матушку, то о четверых? но ничуть не бывало! никто как бы ничего не заметил, каждый спокойно закончил фразу и восторженно начал следующую, чтобы ничто, никакие помехи не могли испортить эту замешенную на пустословии светскую музыку; я и сам ощущал всю строгость законов приличия, и хотя я испытывал состояние, близкое к обмороку, хотя понимал, что это уже скандал, что под ногами у нас разверзается бездна, что отсрочки не будет и что это не то часто испытываемое мною пугающее ощущение, что мы вот-вот упадем, а уже само падение, что мы уже падаем в бездну! и мне очень хотелось зажмуриться и заткнуть уши, но поделать я ничего не мог, этикет был сильнее меня, и я вынужден был держаться; ну а выдержка моей матушки была просто феноменальна, ибо когда господин Фрик слегка поклонился, чтобы поцеловать ей руку, она смогла даже рассмеяться, причем от души, легко: «Милый Петер, как же мы рады, что вы наконец-то с нами! и если бы не эти важные государственные дела, мы ни за что не простили бы вам, что вы так надолго лишили нас вашего общества!» – но на самом деле остановиться уже было невозможно, ибо когда господин Фрик сделал шаг к моему отцу, успев с самодовольной улыбкой ответить матери, что он постарается как-то восполнить свое упущение, и протянул отцу руку, потому что на этот раз обниматься они, конечно, не стали, то отец еще громче крикнул:
