На местном кладбище моего друга в последний путь провожал реформатский пастор Винце Фитош. Пока он говорил, с деревьев, кружась в чистом воздухе, тихо падала сухая листва. Стоял теплый осенний день с пропитанным запахом дыма ветерком. Людей было неожиданно много. Старушки пели у могилы псалмы. Я смотрел на лица. Смотрел на убитого горем, борющегося со слезами пастора. И на печально известный дом у подножья кладбищенского холма, в котором по причине растущего потока туристов была открыта корчма. Но память о бывших его обитательницах сохранится навеки, поскольку остроумный местный народ называет корчму не иначе, как «Три пизды». Из корчмы доносился перезвон посуды и жирный запах еды.
И тогда в голову мне пришла мысль, точнее сказать, догадка, за которую я с жадностью ухватился. Ведь если бы это сделали пьяные, то это было бы просто унизительной случайностью. И тогда этому не было бы объяснения.
Назвать это подозрением было бы слишком. Слишком слабая мысль, чтобы стать ниточкой, которая наведет на след. Да и не было у меня желания брать на себя роль сыщика. Просто при виде смерти человек ищет объяснения.
По другую сторону могилы, в темном, уже маловатом ему костюме, со смертельно бледным лицом стоял молодой человек. Я хорошо его знаю, поскольку тетушки уже многие годы покупают у них молоко. Время от времени он содрогался всем телом, словно пытаясь сдержать рыдания. И всякий раз при этом начинал петь громче. Это был один из юношей, пытавшихся покончить с собой. Другой несостоявшийся самоубийца, которого не было на похоронах, из-за повреждения гортани навсегда онемел. Его я знал только в лицо, он был своего рода местной знаменитостью. Мать, карлица ростом меньше полутора метров, родила его вне брака. От кого – никому неизвестно. Карлица, сколько я помню, всегда работала в старой корчме. Стоя на табурете, она мыла за стойкой посуду. Ходили слухи, что в свое время она баловалась с пьяными мужиками в сарае, что позади корчмы, пока не забеременела. Все было против нее, и все же беременность, роды не навлекли на нее гнев деревни. По сей день о ее проделках вспоминают весело и по-доброму, при этом пересыпая рассказы пикантными подробностями. Она родила здорового мальчика и с тех пор вела себя как образцовая мать. А мальчишка вырос таким большим, крепким и привлекательным, что, несмотря на обстоятельства его зачатия, им восхищаются как чудом природы, живым воплощением ее своенравных сил. А потому никто не нашел ничего дурного, когда он подружился с сыном одного из самых зажиточных в деревне крестьян. Они были неразлучны. Были среди местных подростков вожаками и заводилами. Не разлучило их даже то, что сын карлицы пошел в ученики к мяснику, а приятель его поступил в гимназию. Да и на совместное самоубийство, наверно, они пошли потому, что не хотели бороться друг с другом за любовь одной девушки. Двое диких самцов, у которых дарованное природой чувство любви оказалось слабее потребности в дружбе.
В те годы об общественных переменах, происходящих в деревне, я мог судить по менявшемуся поведению своих тетушек. Если прежде все их усилия были направлены на то, чтобы спасти все, что можно спасти, и они лучше голодать бы стали, чем расстались с чем-то из семейного имущества, то теперь с легкостью почти девической они отдались волнам нового экономического течения. Возможно, они устали. Возможно, боялись старости и хотели идти в ногу со временем.
Население оторванной от мира деревни стало стремительно таять. И в окрестностях пропорционально стала расти площадь заброшенных земель. Часть трудоспособного населения уехала, другие, как бы готовясь к такому шагу, стали мигрировать между городом и деревней. Приусадебные виноградники, фруктовые сады и пашни начали продавать горожанам, подыскивающим место под дачу. А для последних такие приобретения были единственным способом изъять из дающего жалкий процент госбанка свои скромные, заработанные обманом и воровством или, может быть, унаследованные капиталы и вложить их в недвижимость. На неиспользуемые деньги горожане скупали у сельчан неиспользуемые угодья. Тут активизировались и мои тетушки, хотя я пытался убедить их, что когда распыленный капитал в избытке и единственной целью вложения является только недвижимость, то нужно покупать, а не продавать. Сначала за бесценок они избавились от виноградника, а потом, когда мой друг уже жил вместе с ними, продали, несмотря на мои протесты, солидную часть парка. Деньги они передали мне, чтобы я купил на них новый автомобиль. Так они пытались объяснить свой необъяснимый поступок. На самом же деле они как бы пытались сказать: пусть пропадает, что еще может пропасть. Не сильно отличались от них и новые собственники. Они безжалостно все выкорчевали. Благородные кустарники, перголы, плодовые деревья, вековые липы, каштаны. Им нужен был чистый лист. Нужно было что-то свое; как бы ни было это нелепо, они находили удовольствие в том, что после стольких лет каждый наконец может творить в своем огороде все, что заблагорассудится. Длительный отказ от частной собственности мстит не только собственности государственной, но и вновь обретенной личной. Как грибы после дождя росли вокруг жалкого вида дачные домики, сляпанные из бог весть каких материалов и бог весть какими мастеровыми. Появился кемпинг. Временный бум побуждал и местных работать одновременно на трех работах, забросив все формы традиционной деятельности. Среди мужчин среднего возраста резко возросло число инфарктов. А пастор вдруг обнаружил, что церковь его пустует даже по праздникам.
Оправившись от попытки двойного самоубийства, друзья превратились в заклятых врагов. Молодой человек в темном костюме, боровшийся со слезами во время пения псалмов у могилы, зачастил к священнику. Сначала они просто разговаривали, потом юноша стал ходить на уроки закона Божьего, где он встретился с моим другом, а через какое-то время каждое воскресенье стал бывать и на утренней службе. Часть деревенской молодежи последовала его примеру. Так сложился небольшой кружок, который упорно, непримиримо противостоял другой группировке, возглавляемой онемевшим товарищем юноши по самоубийству. Эта группа состояла только из байкеров и только мальчишек. Не самая смирная, надо сказать, компания. Они пили, дрались, приставали к девушкам в кемпинге, врубали на полную мощность свои транзисторы, терроризировали отдыхающих и устраивали попойки на взломанных дачах. Мой друг, впервые в своей жизни, принял от пастора святое причастие.
Об обстоятельствах его обращения к Богу мне почти ничего неизвестно. Но примерно в это же время он подружился с покушавшимся на свою жизнь юношей, который, окончив гимназию, учился на механика. Они встречались под вечер и отправлялись на продолжительную прогулку. Если уединенные прогулки моего друга казалось деревенским странными, то эти гуляния на пару, и в снег и в дождь, казались им просто необъяснимыми. На следующий год молодой человек подал документы на факультет теологии.
После похорон я около двух недель оставался в деревне. Об этом меня попросили тетушки. Специально расследованием я не занимался, но говорил со многими местными жителями. Это было нетрудно, ведь они знали меня с детства. Конечно, о самых сокровенных тайнах я их расспрашивать не мог. Но все же мои подозрения не были лишены оснований. Я говорю это потому, что молодой человек, весьма скромный, застенчивый, точно взвешивающий слова, заверил меня, что в отношении него мой друг никогда не совершал ничего такого, что сделало бы его нечистым пред Богом. Но я узнал и том, о чем молодой человек не сказал мне. Во время одной из их зимних прогулок по берегу за спиной у них вдруг появились байкеры. Все их объехали, а немой вожак, проезжая мимо моего друга, схватил его за рукав, а потом так же неожиданно отпустил. Тот упал на камни и расшиб лицо. И, сдается мне, именно после этого он сказал, что боится, что однажды его пришибут как бешеную собаку.
Полгода после его смерти я собирался с силами, чтобы сесть наконец за его стол. Все главы истории его жизни были разложены по отдельным папкам. Большую часть времени я провел за изучением его рабочих записей. Последовательность глав можно было определить совершенно четко, исходя из планов, касающихся рукописи в целом, тем не менее даже после самого тщательного анализа его заметок мне так и не удалось понять, к какому финалу он собирался направить действие. Однако была и еще одна, фрагментарная, что-то вроде конспекта, глава, место которой установить мне не удалось. Ее нет ни в одном варианте многократно переработанного оглавления. И все же мне кажется, что он хотел сделать ее краеугольным камнем всего повествования.
