Нет, он бы не сказал, что любил этого человека, но все же испытывал к нему влечение, одновременно питая к нему и какие-то подозрения; он постоянно и жарко упрекал себя за свою подозрительность, однако ему казалось, что он видит в нем, знает о нем нечто такое, чего не замечают другие, что человек этот до мозга костей испорчен и лжив, что он ни во что не верит, весь полон горечи, и тем не менее у него было чувство, что учитель желает ему добра, и это добро он не только не смел отвергнуть, но, напротив, всеми силами стремился дорасти до него, стать достойным его, в то время как уши его постоянно слышали, насколько лживо все, что тот говорит ему о преддверии и чертогах искусства, лживо уже потому, что сам он в эти чертоги так и не ступил, а только жаждал ступить, однако в этой его смешной жажде было так много безысходной горечи и правдивости, столько искреннего отчаяния и печали, что все, о чем он ему говорил, не могло показаться совершенной глупостью, хотя Мельхиор также чувствовал, что вожделение это относилось не к музыке как таковой и даже не к карьере, от нее тот давно уже отказался, но к чему оно относилось на самом деле, этого он не знал, может быть, учителя обуревала жажда быть чарующим, бесовским, будоражащим и глубоким, но вместе с тем мудрым и добрым, порядочным и отзывчивым, и предметом этого вожделения, этой невыносимой и жалкой борьбы и стал в конце концов Мельхиор.
После каждого урока он бежал из дома учителя как побитый; за те четыре года, пока он был его учеником, в него и в самом деле вселился демон искусства, он исхудал, в чем только душа держалась, однако это никому не бросалось в глаза, потому что в те годы все были голодными, изможденными и затравленными.
Но в нем появилось смирение, он работал с маниакальным упорством и до многого дошел своим умом, за что опять-таки был благодарен учителю, потому что, как он был уверен, все хорошее исходило от него, словом, как говорится, талант его набирал силу, и учитель то скупо, то в бурных порывах радости приветствовал это, и этих эмоциональных всплесков Мельхиор боялся сильнее, чем уничтожающей критики; иногда учитель позволял ему выступать на публике или даже настаивал на выступлении, сам брался организовать концерт, представлял его музыкальным светилам, заставлял играть перед избранной публикой на званых вечерах, и всякий раз он имел огромный успех, его любили, он это чувствовал, обнимали, ласкали, ощупывали, у многих в глазах были слезы, хотя в те послевоенные десятилетия люди редко давали волю слезам.
Однако уже в те моменты, когда он весь еще горел от волнения, учитель прямо на месте давал понять, все хорошо, но это уже позади, об этом нужно забыть и не увлекаться, не останавливаться на достигнутом, а когда они оставались вдвоем, он так безжалостно разбирал по косточкам всю его игру, что всякий раз Мельхиор приходил к тому, что ничего-то у него не выходит, он не знает, каких высот он должен достичь, но то, что он их не достиг, было ясно, учитель почти всегда и во всем прав, и все его подозрения и неблагодарность, неспособность ответить на его бесконечную доброту являются попросту следствием его абсолютной бездарности.
Когда он оставался один на один с этим чувством, его охватывал настоящий ужас, он на целые дни забивался в какой-нибудь угол, не ходил в школу и все представлял себе, как в один прекрасный день его бездарность будет разоблачена, ведь дальше скрывать ее невозможно, он это чувствует, и все это увидят, и тогда учитель безжалостно вышвырнет его вон.
Иногда он ловил себя на том, что с упоением ждет этого дня, вот только для матери это будет смертельным разочарованием.
И если он остался в живых, если все же еще надеялся, что учитель его ошибается, то только по той причине, что в конечном счете человек не способен полностью уничтожить себя не только духовно, но и физически, даже если он принял цианистый калий, потому что и в этом случае его уничтожит яд, или веревка, или вода, или пуля, ах, как хотелось ему тогда прыгнуть в реку, как притягивала его вода, что кружилась вокруг опоры разрушенного моста! и чтобы покончить с собой, нужно просто принять обыденное решение, выбрать инструмент, который все сделает за тебя, духовное же самоуничтожение всегда оставляет тебе лазейку: небо все еще голубое, жизнь может продолжаться, и эта-то возможность ее продолжения и есть надежда.
А про цианистый калий он вспомнил сейчас потому, что несколько лет спустя, когда он уже учился в университете, бедняга учитель раздобыл где-то лошадиную дозу этого яда, было лето, театр на каникулах, по вечерам его не искали, а лето стояло на редкость жаркое, так что соседи вскоре почуяли, что от его квартиры несет какой-то ужасной тягучей вонью.
Словом, в таких обстоятельствах он впервые заметил эту девчонку в окне напротив, они с учителем как раз готовились к музыкальному конкурсу, который мог стать в его судьбе решающим, стояла весна, и в квартире учителя окна тоже были распахнуты, а ставка была велика, потому что вошедшие в тройку финалистов могли без экзаменов поступить в консерваторию, и, оценивая шансы, его учитель говорил о том, что соперники будут очень сильными, рассуждал о коллегах и их весьма одаренных учениках, но талантливый человек, продолжал он, отличается от бездари как раз тем, что конкуренты его вдохновляют, и поскольку у Мельхиора соперники будут сильными, то, стало быть, шансы достаточно велики.
Пюпитр он расположил у окна таким образом, чтобы при каждом как бы случайном взгляде он мог видеть девчонку.
Учитель расположился в просторном кресле в глубине комнаты и оттуда, из полумрака, время от времени давал ему указания.
И что самое интересное, напряжение ничуть не мешало ему играть; да, оно его тяготило, но это странное чувство, что он балансирует со своей скрипкой меж двумя независимыми и, может быть, даже неприязненными или враждебными друг другу взглядами, балансирует между изменой и тайной, сладкой тайной и мрачной изменой, помогло ему сконцентрироваться так, как еще никогда до этого.
Он не пытался произвести впечатление ни на девчонку, ни на учителя, ни на себя самого, а был сразу внутри всех троих и вместе с тем за пределами мира, одним словом, играл.
Всякий раз, когда шел дождь или было холодно и приходилось закрывать окно, девчонка прибегала к безумным трюкам: раскинув руки, перевешивалась через подоконник, того и гляди вывалится из окна, или тоже захлопывала окно, строила капризные мины, или нарочно уродовала себя, прижимая к стеклу нос, губы, язык, корчила идиотские рожи, передразнивала его, показывая, как он пиликает на своей скрипке, или, дыша на стекло, рисовала на нем буквы, пока не вышло слово «люблю», показывала ему ослиные уши или со слезами на глазах раздирала на груди блузку, что означало, что, если ее лишат этой сладкой музыки, она сойдет с ума, высовывала язык и посылала ему воздушные поцелуи, сдувая их с ладони, когда же они случайно сталкивались в школьном коридоре, то оба делали вид, будто ни о чем не знают и ничего подобного между ними не происходит.
Его учитель реагировал на внезапный качественный прорыв в его мастерстве с приятным самодовольством, он не хвалил его, но лицо его в полумраке комнаты любовно светилось, он направлял его игру сердитыми, восторженными и взволнованными восклицаниями, Мельхиор же был вне себя от радости, что после четырех лет напрасных страданий ему все-таки удалось обмануть этого с виду мудрого и всеведущего человека.
Игра эта продолжалась уже не менее двух недель, когда ее заметил учитель, который в своей жестокой манере притворился, будто ничего не видит, он хитрил, выжидал, пока история эта наберет обороты, чтобы в нужный момент нанести удар и размазать их, как соплю; и Мельхиор чувствовал это кровожадное ожидание, понимал, что катастрофы не избежать, а девчонка, естественно, даже не догадывалась о грозящих обоим опасностях и продолжала дурачиться, раскачивалась в окне, и иногда, глядя на нее, он не мог удержаться от смеха, хотя был начеку, старался вести себя осторожно, а с другой стороны, хотел поддразнить учителя, чем только сильнее, как он теперь знает, его искушал.
