Мне казалось бесконечно красивым и простительным фарисейством, что я, который позавчера еще обнимал на ковре свою невесту, а какой-нибудь час назад лапал за ляжку другого мужчину, безнаказанно и с вежливейшей улыбкой, чуть ослепший от солнца, стою в открытых дверях и владелец отеля, благодушный лысый толстяк, сын бывшего владельца, да, он самый, который когда-то не только ломал песочные замки, что мы возводили на пляже с маленьким графом Штольбергом, но, будучи чуть постарше, когда мы пытались сопротивляться, нещадно лупил нас, теперь этот бывший мальчишка громким торжественным голосом, но все же с видом отца семейства представляет меня обществу, и я кланяюсь в разные стороны, стремясь каждому уделить хотя бы частичку взгляда, а они, тоже стараясь придать своим взглядам достаточно благородности, не выдав при этом своего любопытства, кивают мне в ответ.
К завтраку и ужину, когда из обильного ассортимента блюд каждый мог выбирать по душе и по аппетиту, сервировали большой длинный стол, дабы подчеркнуть неформальный, семейный характер двух этих случаев, в отличие от обеда, за который садились в пять вечера в более тожественной обстановке, небольшими группами, за отдельные столики; за завтраком не обязательно было ждать, пока все рассядутся, каждый, с помощью снующих вокруг стола официантов, мог приступить к еде, едва сев на место, и за минувшие двадцать лет ничего в этом отношении не изменилось, и я не был бы удивлен, обнаружив за этим столом свою мать, тайного советника Петера ван Фрика, отца или фрейлейн Вольгаст, те же самые тонкой работы ножи и вилки позвякивали о фарфоровые тарелки с бледно-голубыми гирляндами, хотя наверняка с того времени сменился уже не один сервиз, по столу с той же самой художественной небрежностью были расставлены тяжелые серебряные блюда, на которых, словно рельефные карты гастрономического искусства, аппетитными горками была выложена еда: бледно-зеленые сомкнутые розетки маринованных артишоков в масле, красные лобстеры в дымящемся панцире, прозрачная розоватая лососина, жирно поблескивающие, уложенные рядками ломтики ветчины и светло-коричневой тушеной телятины, яйца, фаршированные черной икрой, хрустящий эндивий, золотые полоски копченого угря на росистых листьях салата, различные, в виде конусов и шаров, паштеты из дичи, грибов, морской рыбы, печени птицы, симпатичные мелкие корнишоны, желтые, с дырочками и сплошные, ломтики голландского сыра, голубоватое заливное из судака, сливочные, кисло-сладкие и острые соусы в маленьких чашечках и кувшинчиках, горки горячих тостов, свежие фрукты в многоярусных вазах, а кроме того, различных размеров и видов раки, запеченные перепела с красной хрустящей корочкой, горячие, с пылу с жару, наперченные колбаски и айвовый сыр с орехами, которым я объедался в детстве, ну и конечно, наполняющие зал многообразные запахи всей этой снеди и волнами расходящиеся при движении ароматы утренних духов и одеколонов, помады и пудры, слитная музыка звяканья, звона, скрипа, шелеста, плеска, лязганья, утихающей и снова усиливающейся болтовни, смешков, воздыханий, ворчанья, звонкого смеха, шепота, музыка, то вздымающаяся ввысь, то падающая, то усиливающаяся, то почти умолкающая; и если в такие минуты человек на мгновенье замрет на пороге, отыскивая в этом упорядоченном хаосе какую-нибудь надежную точку, он почувствует себя так, будто ему предстоит броситься сейчас в бурлящий ледяной поток, и вот он уже до безоблачности опустошил свой взгляд, приготовил безукоризненную улыбку, которая временами застывает в несимпатичной ухмылке, его мышцы уже ощущают небрежную надменность самомнения, совершенно необходимого для того, чтобы покинуть уют своего одиночества и общаться с другими так, чтобы это не повлекло за собой никаких последствий, потому что он знает, что сейчас здесь с ним может случиться все что угодно, хотя это общество в принципе исключает возможность того, чтобы здесь случилось нечто существенное; и нигде вы не сможете лучше почувствовать одновременно приятную и отталкивающую театральность нашей жизни, реальные контуры и вершины фальши и благородную обязательность лицемерия, чем именно в обществе, где все так предупредительно туманны и где мы тоже остаемся столь же неуловимыми, где одновременная готовность к защите и нападению делает всех размытыми и недосягаемыми, отчего потом, оставшись наедине с самими собой, мы чувствуем полную опустошенность, усталость и ненужность и в то же время благостную легкомысленность, безответственность, ибо по велению наших желаний втайне случилось все, что в реальности не случилось.
И каким бы безупречным ни было наше антре, ему непременно сопутствует некое неудобство, которое высится перед нами неодолимым препятствием, замешательством, либо само наше тело, пусть даже с величайшим тщанием облаченное в самый подходящий костюм, ища свое место среди других и страшась, что может его не найти, вдруг начинает чувствовать себя неловким, некрасивым и даже уродливым, наши конечности кажутся нам слишком короткими или слишком длинными, возможно, именно потому, что нам хочется быть легкими, красивыми, привлекательными, если не сказать совершенными, и кажется, будто причина этого замешательства вовсе не в теле, а в неумело и неудачно подобранном, может быть устаревшем или, наоборот, слишком модном костюме, в слишком тесном и удушающем нас воротничке, в слишком ярком галстуке, или в слишком узкой пройме рукавов, или в залипших между ягодицами брюках, не говоря уже о сильных в подобных случаях внутренних ощущениях, от которых на лбу, под носом, на спине и под мышками выступает испарина, хрипнет голос, мокреют ладони, против надуманных светских игр начинает протестовать желудок, который громко урчит, а также кишечник, который от нервов именно в такие моменты непременно хочет освободиться от пучащих его газов; и конечно, всегда есть кто-то в компании, кто самим своим присутствием вызывает у нас раздражение, желание выразить, отбросив трезвые доводы разума, враждебное или пусть даже восторженное, но во всяком случае бурное к нему отношение, но мы вынуждены сдерживаться, точно так же как не можем позволить себе выпустить из кишечника те самые смрадные газы, ведь игра как раз в том и заключается, чтобы скрыть все естественное, но при этом с очаровательной убедительностью демонстрировать, что все вокруг просто и натурально.
Может быть, по милости режиссуры, долго копаться во всех этих неприятностях нам не приходится: мы тут же, прикрывшись улыбкой, должны начать говорить.
Ощущение, будто в прямую кишку тебе вставили довольно большую грушу, и ловкому сфинктеру ануса нужно удерживать ее, не давая ни выпасть, ни проскользнуть внутрь; так, признаюсь, я чувствую себя в обществе и убежден, что примерно так же чувствуют себя и другие: мы словно бы ощущаем присутствие друг друга нашими напряженными задницами, что, простите за откровенность, все-таки неприлично.
Когда официант в таком же зеленом фраке, что и коридорный, подвел меня к моему месту, ноги мои, казалось, приросли к полу: я был потрясен, увидев за столом тех двух дам, вместе с которыми ехал в поезде.
Но и над этим задуматься мне было некогда, потому что оба моих соседа, между которыми я оказался, уже заговорили со мной; между тем прежде чем приступить к еде, поскольку это был общий стол, я должен был бросить взгляд и на остальных, предоставив им для более пристального изучения и свое лицо, что всегда является моментом критическим.
Мужчина справа от меня, чья внешность – почти полностью седые волосы, густые черные брови, моложавая смуглая кожа, плотные усики и мрачный взгляд в обрамлении нагловатой улыбки – тут же покорила меня, хотя мне казалось, что было бы лучше, если бы он сидел не рядом, а напротив меня, спросил с несколько странным акцентом, приехал ли я вчера, во время этой кошмарной бури; поначалу я думал, что он говорит на каком-то незнакомом мне диалекте, но только когда он стал рассказывать, что из-за трехдневного шторма все жаловались на бессонницу, что естественно, ведь буря на море это совсем не то, что в горах, он по опыту знает! морской шторм делает людей раздражительными, взвинченными, просто приводит их в бешенство, мне стало понятно, что говорил он не на родном языке; в сложных фразах он неправильно согласовывал времена глаголов.
