Сэм со стуком поставил свою кружку.

– Вот что, Мери Джейн. Если тебе не нравится твоя роль, я выведу тебя из состава исполнителей. Ты раздуваешь происшествие. Я тебя не унижал.

Мери Джейн не могла поверить, что Сэм собирается свести все к заурядному происшествию. Это начало ее злить, похоже было, что он не замечал слона рядом с собой в комнате.

– Ты высмеял мою внешность. Скажи теперь, что ничего подобного не произошло. И еще скажи, что это не унизительно!

Его лицо по-прежнему ничего не выражало.

«Сэм не согласится с этим, – подумала Мери Джейн, чувствуя тошноту. – Но если он не признает своей вины, мы расстанемся».

– Мери Джейн, пойми. Мне нужны были исполнители «До» и «После». Это старая классическая сцена. Ты в этой сцене могла сыграть «До». В этом нет ничего нового. Ты не можешь играть в паре с Джилл, потому что ты похожа на Мишель Пфайффер.

Мэри Джейн действительно почувствовала тошноту – как будто ее ударили кулаком в живот. Сэм вновь взял газету.

– Я не хочу, чтобы ты обвиняла меня в чем-то из-за того, что я задел твои чувства по поводу твоей внешности. Я уже говорил тебе, что лично мне ты нравишься. Мы говорили об этом сотни раз. Переживай сама, если тебе так хочется это переживать, но не надо лезть с этим ко мне.

Сэм встал и пошел на кухню. Мери Джейн слышала, как он налил себе еще кофе, но не могла даже взглянуть на него, когда любовник вернулся на свое прежнее место на кушетке. Она глубоко вздохнула.

– Я не лезу к тебе. Мне больно. Все, кто видел эту сцену прошлой ночью, или смеялись надо мной, или сочувствовали мне. Я не могу вынести ни одного, ни другого.

Но все ее вчерашние чувства нельзя было сравнить с тем, что испытывала Мери Джейн сейчас. Сэм делал вид, что ничего не произошло, и винил в происшедшем только ее! Бедняжка почувствовала слезы в глазах, горло перехватило. Но она не заплачет! Сейчас она не заплачет!

Сэм стоял на пороге и смотрел на нее.

– Знаешь, в чем твоя проблема? Ты параноик, – сказал он и вышел в спальню.

Мери Джейн встала и пошла за ним.

– Параноик? Что ты говоришь, Сэм? Оказывается, ты не был бесчувственен? Ты не сделал мне больно?

Мери Джейн заговорила громче, на глазах показались слезы злости.

Сэм повернулся к ней, встал в дверном проеме и стал внимательно изучать отваливающуюся с потолка штукатурку.

– Очень хорошо, Мери Джейн. Ты не параноик. Ты становишься истеричкой. Я не могу разговаривать с тобой, когда ты в таком состоянии. – Он молча надел носки, свитер, который лежал на стуле возле кровати. – Я выйду, пока ты не остынешь. – Он заправил рубашку в джинсы и надел ковбойские ботинки, вынул черный кожаный пиджак из шкафа и только тогда повернулся к ней. – Не разыгрывай из себя непонятую мученицу, Мери Джейн. На меня это больше не действует.

– Сэм, не уходи. Не уходи, пока мы не разобрались во всем. Сэм подошел к двери и взялся за ручку.

– Меня это не касается. Разбирайся во всем сама. И хватит визжать.

– Ублюдок! – закричала Мери Джейн. – Ты всегда так поступаешь. Началось с выяснения моих переживаний, а закончилось тем, что я – просто карга, которая выгоняет тебя из дома!

– Как ни странно, у меня тоже есть нервы, – спокойно сказал Сэм.

– О да, ты не понят здесь, поэтому идешь к Бетани, так?

Сэм остановился, постоял без движения, не снимая по-прежнему руки с дверной ручки.

– Ну вот, Мери Джейн. Ты заходишь слишком далеко. Ты на самом деле чертова параноичка!

Он вышел и хлопнул дверью.

Мери Джейн уставилась на старую, обшарпанную дверь. Сэм так сильно хлопнул ею, что замок вывалился из паза.

– О, черт! – сказала она сквозь слезы так тихо, что никто не услышал ее слов.

Лайла открыла глаза, пытаясь разглядеть часы в полумраке плотно зашторенной комнаты для гостей. Маленькие светящиеся цифры показывали 11:17. Девушка присмотрелась и увидела на циферблате буквы «д.п.». Вся комната была обтянута шелком и походила на какой-то шатер из «Тысячи и одной ночи», картину дополняли седла для верблюдов и медные лампы.

Лайла лежала и пыталась собраться с мыслями. Перед ее глазами всплыл сон. Она напряглась, чтобы еще раз осознать происшедшее, но почувствовала лишь ужас и отогнала воспоминания.

Дни и ночи слились в один опаляющий ожог, боль прерывалась лишь благословенной темнотой сна. Девушка повернула голову и ощутила кожей, что подушка ее влажна. Должно быть, она плакала во сне. Лайла поднесла руку ко лбу. Какой сегодня день? Вторник? Среда? Как давно она здесь?

Семь, восемь, нет, девять дней. Девять дней назад она приехала к тетушке Робби, покинув материнский дом. Перед глазами всплыла картина – Кэвин, на столе… Опять голову пронзила дикая боль. Воспоминания о звериных стонах наслаждения, срывавшихся с его губ, дополнили картину. Лайлу затошнило и чуть не вырвало.

Послышалось какое-то странное жужжание. Оно доносилось с дальнего конца одноэтажного современного дома, построенного тетушкой Робби для себя в каньоне Бенедикта. Звук становился все громче, он приближался. Потом жужжание замерло, и Лайла услышала, как тетушка Робби повернул ручку перед тем как открыть дверь. Это должен был быть сам Робби. Жозе, слуга, обычно оставлял поднос с завтраком за дверью.

– Лишь страдание напоминало мне, что я жива!

Эти слова Робби пропел низким глубоким голосом и тут же вкатился в комнату. На уровне груди он держал лакированный китайский поднос с завтраком. Тетушка Робби резко остановился перед маленьким столиком с медными гвоздиками. Он поставил на него поднос и отдернул шторы, наполнив комнату солнечным светом, а затем опять запел строчку из песни Карли Симсон.

– Лишь страдание напоминало мне, что я жива!

– Заткнись и убирайся вон, – прорычала Лайла.

– Ладно, ладно, дорогая, девять дней уже прошли. Девять дней – вполне достаточный срок, чтобы оплакать человека, – как учит Господь.

С удивительной грацией Робби сел верхом в седло, его расшитый цветами розовато-лиловый кафтан обвился вокруг ног и закрыл ролики, которые он носил постоянно.

– Это делает меня очень легким, – объяснил он как-то Лайле. Тетушка Робби улыбнулся.

– Ну же, я попросил Жозе приготовить это специально для тебя!

Робби налил в чашку густой черный кофе из маленького антикварного русского самовара. Он клялся, что самовар был ему подарен его первым любовником, потомком низложенных Романовых.

– Лайла? – спросил педик и сделал паузу.

Ответа не последовало, тетушка Робби наклонился, взял молоточек и ударил в медный гонг, к которому тот был привязан. Девушка вскочила.

– Послушай, подружка, убирайся!

Тетушка Робби уронил чашечку лиможского фарфора на медный поднос.

Голова у Лайлы от звона гонга разболелась еще сильнее.

– Не делай этого больше, тетушка Робби. Не делай этого, пожалуйста!

– Ну-ну. Не надо хныкать. Пора нам и поболтать немного. – Он взбил подушки и устроился поудобнее на диване. Голос Робби смягчился: – Подойди и сядь рядом с твоей старой, но по-прежнему привлекательной тетушкой.

Лайла вздохнула, села и с усилием передвинулась на подушках. Это было так скверно, что она не выдержала, упала и, спрятав лицо в ладони, разрыдалась.

– Робби, я не могу больше вынести этого ни минуты.

Лайла плакала беззвучно, и педик не останавливал ее, пока девушка сама не вытерла слезы рукавом пеньюара, выданного ей Робби в день приезда. Еще через несколько минут Лайла подняла глаза и отпила кофе.

– Что мне делать?! – спросила она в тысячный раз за прошедшие девять дней.

– А что ты хочешь делать? – вопросом на вопрос ответил тетушка Робби, протянул руку через стол и потрогал Лайлу за подбородок короткими пальцами с ярко-красными ногтями. Девушка знала, что он любит ее так же сильно, как любил ее отца, хотя бедняжку и передернуло от самого факта его прикосновения, впрочем, как это случалось и от прикосновения кого бы то ни было. Но его мягкость и нежный голос выражали великое сочувствие.