— Я вызову помощь.

Крепыш валяется там, куда упал — напарник о нем не позаботился; но пахнет нормально — живой. Пристегиваю его к перилам. Достаю из пояса фальшфейер, активирую — алый цветок распускается на палубе.

Спускаюсь назад в трюм, нахожу на крючке связку ключей и начинаю одну за одной открывать клетки. Когда щелкает последний замок, с моря доносится шум мотора.

— Все, приняли обоих соучастников, — сообщает Борхес. — Их сейчас ласково расспрашивают, кто еще был в деле. А то оба твоих клиента чуть живые, тронешь — отдадут концы, не дождавшись, значицца, осуществления на их спинах и прочих органах всего букета причитающихся статей уголовно-исполнительного кодекса Российской Империи.

Передергиваюсь под флисовым пледом, который какая-то добрая душа набросила мне на плечи. Мы уже третий час торчим в отделении милиции — слуги закона снимают показания по горячим следам. Здесь же работают медики. Ребятишки робко жались в углу минут пять, а после рассеялись по отделению и принялись планомерно его разносить. Кто-то сбегал в магазин за молоком и хлебом, так что все уже благополучно усыпано крошками и устряпано лужами.

Законы Империи суровы, пытки и мучительные казни прописаны в них совершенно официально — я долго не могла поверить, что это в самом деле так, а не дурная шутка. Другое дело, Сахалин — край света; здесь милиция сама не брезгует участием в криминальных схемах и смотрит сквозь пальцы на многое, но только не на работорговлю. Тут закон будет соблюден до последнего удара кнута. Пожалуй, для полуэльфа было бы лучше, если бы я так и забила его до смерти той доской. Вот только для меня это нифига не было бы лучше. Для детей, наблюдавших за расправой из клеток — тем более.

— Знаешь, что ждет этих жуликов? — спрашивает Борхес.

— Не знаю, и как-то плевать, если честно. Меня больше волнует, что ждет вот их, — киваю в сторону истощенных детишек. — Долго еще будете их допрашивать?

Все это время я мучительно пыталась вспомнить, сколько у нас в кладовке запасных матрасов. Ужин уже закончился, но я набралась окаянства позвонить мадам Кляушвиц и попросить ее задержаться, чтобы сварить жидкую сладкую кашу.

Подходит Сергей в комбинезоне врача скорой помощи:

— Шестерых мы забираем. Полежат под капельницей, понаблюдаем их недельку. У остальных нет показаний к госпитализации. Вы их только сразу не перекармливайте и ограничивайте активность.

Этим ограничишь активность, как же, держи карман шире… Уже сейчас два пацаненка деловито разбирают на части японскую копировальную машину, а вон та малышка нашла забытую неосторожной сотрудницей помаду и старательно размазывает ее по пачке наверняка очень важных документов.

Устало улыбаюсь. Похоже, все с ними в итоге будет нормально. Хотя работы впереди много. Тринадцать минус шесть — это семь. Семь матрасов и одеял точно найдется, а за неделю разживемся остальными.

— Тебе бы самой до больницы доехать, Солечка, — Сергей разворачивает мою голову к свету и неодобрительно изучает разлившийся на пол-лица кровоподтек.

— Ерунда, заживет как на собаке. Ты там за мелочью моей присмотри, главное. Завтра зайду их навестить.

— Следственные мероприятия на сегодня закончены, — Борхес недовольно косится на остатки копировальной машины. — Сейчас, значицца, организую вам транспорт.

Хромая и придерживаясь за стенку, бреду к своим новым подопечным:

— Мы едем домой.

Ленни сказал, что стоят последние погожие деньки — скоро зарядят дожди. Я сообразила, что мои подопечные все лето так и проторчали в городе, и решила вывести их на взморье, которое мысленно называла «нашим с Токс местом». Теперь оно, значит, будет только моим местом.

Битый час популярно разъясняла, что если кто утонет или сиганет с обрыва, тот может в Дом уже не возвращаться. Вчера свозила среднюю группу — радость пассажиров рейсового автобуса трудно было описать словами, цензурными по крайней мере, но вроде все остались живы. Сегодня пришла очередь старших.

Новеньких все еще хорошо видно — очень уж они худые, но уже вовсю бегают и орут, раздраконивают кусты, пропущенные вчера средней группой, вон даже дерутся с кем-то. Все-таки удивительно пластичная у снага-хай психика. Одна девочка до сих пор не может ходить — ребята по очереди тащат носилки. Хорошей идеей было не читать морали и не обязывать, а попросить воспитанников помочь тем, кому пришлось несладко. Снага так редко что-нибудь доверяют, что они чуть не лопались от важности, показывая новеньким Дом, и потом, когда делились с ними одеждой и игрушками. У моих троглодитов добрые сердца — им просто надо чувствовать себя в безопасности, чтобы это проявить.

Несмотря на носилки, со старшими мы заходим дальше, чем вчера со средними — до той самой бухты, куда мы спускались с Токс. Раздаю бутерброды, выданные мадам Кляушвиц. Самые хитрожопенькие, пытающиеся встроиться в очередь второй раз, получают по воспитательному щелбану.

Подхожу к краю обрыва, смотрю вниз. Вот камень, на котором сидела Токс, а вон зола нашего костерка. Подставляю лицо ветру, пахнущему йодом и солью. Позволяю себе наконец пережить не отрицание, не злость, не обиду, а одну только печаль.

Значит, все, что говорила и делала Токс, с самого начала было неправдой? Наши шутки и подначки, битва с жуками, разговоры о судьбе, Дом — просто белый шум, создаваемый, чтобы использовать меня для подкормки алгоритмов добра? Токс никогда не видела ни во мне, ни в моих подопечных кого-то значимого, а только удобное временное решение собственных проблем? Как там говорил Мясник — «no real persons involved», «значимые персоны не вовлечены»?

Да, так все и есть. Но ведь… для меня-то все было по-настоящему. Когда Токс делала оружие, я была уверена, что оно сработает. Когда бросилась прыгать по жукам — знала, что меня не зацепит дружественным огнем. Когда слушала историю о преступлении и приговоре, мое сердце рвалось от жалости. И когда мы шутили и смеялись, радость тоже была настоящей. Токс со всем ее совершенством и всем ее несовершенством была, пусть и недолгое время, частью моей жизни — и этого у меня никто не сможет отобрать.

От ветра на глаза наворачиваются слезы, и я улыбаюсь. Впервые проговариваю про себя историю, после которой попала на Твердь, потому что… умерла.

Все кругом твердили, что с Тимуром связываться нельзя: он отбыл условный срок за то, что избил первую жену, и потом еще несколько раз привлекался за насильственные преступления, но полиция так ничего и не доказала. Но он был сильным и властным, и отчаянно, невозможно красивым; любил меня больше жизни, носил на руках, завалил алыми розами лестницу нашей пятиэтажки… Прижимаясь к Тимуру, я растворялась в нем, словно таблетка шипучего аспирина в стакане с водой; и это было тем самым счастьем, за которое я не глядя отдала все. Мама плакала, когда я собирала вещи. И вовсе не в вилле Тимура и красивых черных машинах было дело — только в нем одном. В его руках я полностью теряла контроль, становилась и самой желанной, и самой нежной, и самой хрупкой… Слишком хрупкой, но это сделалось ясно потом, когда я пыталась закрыть руками голову от его ударов и молилась, сама не зная кому, что в следующей жизни сделаю все по-другому, стану другой.

И вот я стала другой в другой жизни. Прошлое можно наконец отпустить и двигаться дальше, не оглядываясь.

Но ведь если у прошлого и правда нет больше власти, значит, на него можно оглядываться.

Вспоминаю Токс, какой она была в начале: сильно пьющей, потерянной, пытающейся забыть себя и то, что она считала преступлением. Наверное, я больше не нужна ей, потому что у нее и так все хорошо… но если нет? Вдруг она нуждается в помощи? Я не обязана помогать ей после того, как она обошлась со мной; но ведь это ее с детства приучали делить разумных на «реальных персон» и всякий мусор — не меня. Если Токс предала меня, это не значит, что у меня нет выбора, кроме как предать ее. Мы ведь ради себя самих совершаем поступки, не ради каких-то там сраных алгоритмов.